Двенадцатый год

Свечина подвела к Сперанскому какого-то черномазого еврея, который и своими еврейскими глазами, и халдейскими манерами, и ханаанским языком так и забирался в дущу и в карман всякого, на кого смотрел и с кем. говорил. Еврей этот выдавал себя за итальянца, по про-, фессии доктора.

- Позвольте, мой добрый и великодушный Михаил Михайлович, представить вам доктора Сальватори, из, Москвы, - сказала Свечина, подводя к Сперанскому еврея-итальянца. - Услыхав здесь ваше имя, мосье Садь-ватори пришел в большое волнение.

- Ваше славное имя стало достоянием Европы, - засластил еврей. - Меня привело к вам глубокое удивление и благоговение к вашей деятельности.

Но слащавый поток этот был остановлен неожиданным обстоятельством. Курчавый арапчонок, Саша Пушкин, заметив, что няня его, усевшись на дерн около дорожки, по которой проходил Сперанский и был остановлен Свечиной, совершенно углубилась в вязанье своего бесконечного чулка, быстро разбежался и, на бегу декламируя из "Дмитрия Донского" Озерова (он тогда был у всех на устах)

Спокойся, о, княжна! победа совершенна! Разбитый хан бежит, Россия свобожденна, - перескочил через голову старухи, сбил с этой головы повязку и растянулся у ног озадаченного Сальватори.

Лиза и Соня захлопали в ладоши, а ошеломленная старуха, схватив маленького разбойника за ухо, приговаривала:

- Вот тебе княжна! вот тебе княжна!

11

- Уж и Бог его знает, что выйдет из этого ребенка, матыньки мои, я и ума не приложу! - жаловалась няня Пушкина другим нянькам, собравшимся с Каменного и Крестового островов на Елагин, чтобы наблюдать за играми своих барчат, а главнее затем, чтобы посудачить насчет своих господ, - Уж такой выдался озористый да несутерпчивый, что и сказать нельзя - моченьки с им нет! Минутни-то он не посидит смирнехонько да тихохонько, как другие, а все бы он властвовал да короводил в мёртву голову, да выдумывал бы непостижимое... И ничего не скажи ему, все зараз подавай - вынь да положь, хучь, бы это была тебе Жар-птица. Скажешь ему эту сказку - а сказки страх любит, сказкой только и смиряю его, - скажешь сказку, а он ее и примет вправду, да и ну над душой нудить: "Покажь, няня, Жар-птицу", "Найди, няня, цвет папоротника", "купи мне, няня, шапку-неви-дймку" - и пошел, и пошел ныть... И сна-то, и угомону нет ему... Лежит это ночью в постельке, - ну, думаешь, слава Богу, чадо-то умаялось, уснуло, - ан нет! Лежит и болтает: "А.ты, няня, - говорит, - была у лукоморья - видала тот дуб зеленый да кота ученого, что мне сказывала?" - так вот меня варом и обдаст... А то покажи ему Черномора, вынь ему да положь все, что в сказке сказывается... А то заберет себе в голову сам искать да доискиваться: где, вишь-то, конец свету? кто, расскажи ему, звезды ночью зажигает? как-это, вишь, облака бегают по небу?.. Аг раз возьми да и поди ночью в лес - мы в ту пору в деревне жили - и поди он в лес искать русалок да так и уснул там у реки, и уж утром рыбаки нашли его там и привели к барыне; а я со страху-тр, когда спохватилась утром, чуть руки на себя не наложила - долго ли до греха! Вить мне, холопке, и в Сибири бы, поди, места мало было...

- Что и говорить! - подтверждали другие няни: - шутка ли! господское дите тоже, барчонок, - за это нашу сестру не похвалят.

- Уж такой-то озорник, что, кажись, другого и на свете такого нет... Так вот и думается, что не сносить ему своей головы - сущий Палион! Да и быть ему Палио-ном... Как вырасту, говорит, да достану, говорит, коня богатырского за двенадцатеры запорами, да добуду, говорит, меч-кладенец из-под мертвой головы богатырской - и пойду, говорит, на Палиона один на один, как Илья, слышь, Муромец на Соловья-разбойника... Ну и быть ему гвардейцем - и сложит он там свою головушку буйную... А не скажу, чтоб зол был, али бы не любил меня - нет! души во мне, старой, не чает: что бы это у него ни завелось - деньги там либо сладкое что - зараз ко мне тащит: "На, говорит, нянюля, тебе, - возьми это, кушай, моя старенькая..." Уж такое-то ласковое да приветливое дите... А задурил - ну, и полком его, кажись, целым не покоришь - и везде-то- он набольший... Ван и теперь там командует всеми, и большими, и маленькими, что твой Суворов.

И кудрявый арапчонок действительно командовал. Весь детский хор покрывала его декламация из Третьяковского, которого он, кажется, анал наизусть. Слышно, как он напыщенно скандирует:

С одной стороны гром, С другой стороны гром! Страшно в воздухе! Ужасно в ухе!

- А теперь вот, как побольше стал, пришла ему блажь каижки читать все книжки у барина перетаскал. Готов всю ночь напролет читать! Уж мы ему и свечей не даем на ночь, - так ухитрился: говорит, что без огня боится спать, чертей, слышь, видит и с чертями разговаривает, - ну и зажигаем лампадку. А ему это и на руку: скукожится иод лампадкой и читает. Уж и Бог ведает, что это за дите!

- Порченое, поди, - замечает одна няня.

- Нету, в горячей воде маленького купали - от того, - глубокомысленно объясняет другая.

- Что ты, мать моя, клеплешь на меня! - ощетинилась няня Пушкина. Али я молоденькая! сама его купывала: знаю, чать, какая вода полагается.

- А какая?

- Знаю какая... поди такая, в какой вы своего немчуру купывали.

- Какого немчуру? - огрызается та нянька, что сказала, будто Сашу Пушкина купали в горячей воде.

- Да вашего Сашу - Ведьмина, что ли...

- Наши господа пе Ведьмины, а Вельтманы, - защищается нянька Вельтмана.

- Ну, не все ли едино! Ведьмины - Ведьмины и есть! Вон он у вас какой...

- А какой?

- Ни кровинки в ем нет, словно оп пеклеванный - дигиль как есть! А наш-ат кровь с молоком.

Няньки чуть было окончательно не перессорилась из-за своих барчат. Действительно, няня Пушкина была права: маленький Вельтман смотрел совсем пеклеванным, бескровным мальчиком, постоянно задумывался, был рассеян и не обладал живостью в играх, так что в сравнении с ним Саша Пушкин был орел перед белым голубем. Кюхельбекер тоже уступал в живости и огненности Пушкину, и только Грибоедов, который, впрочем, был старше Пушкина года на четыре, побеждал иногда и словом, и делом беспокойного и находчивого арапчонка.

Как неожиданно вспыхнула было война между няньками, так неожиданно и прекратилась она, - и все по вине неугомонного Саши Пушкина. Он, оставив других детей, которыми все время верховодил, влетел в сонмище нянек, словно ошпаренный, и накинулся на свою старуху.

- Что ж ты мне, нянька гадкая, не показала Державина! - вдруг озадачил он ее.

- Какого, батюшка, Державина?

- Да Державина! он тут, говорят, был.

- Да я никакого такого Державина не знаю: знать не знаю, ведать не ведаю.

- Да он же, говорят тебе, сидел рядом с папой Лизы Сперанской.

- Что ж из этого, батюшка, что сидел?

- Как же ты мне не показала его!

- Ох, Владычица! и что я буду делать с этим ребенком! - взмолилась старуха. - То ему подай Жар-птицу, то шапку-невидимку, а теперь, на поди! подай ему какого-то Державина, прости Господи!

- Да шапка-невидимка, няня, в сказке, а Державин не шапка в сказке он живой, он тут был.

- Мало ли кто тут был! не знать же мне всех.

- Ах, няня! няня! Бог с тобой! ничего ты не знаешь. И Крылов, говорит Саша Грибоедов, был здесь, а ты и его мне не показала... А он басни сочиняет...

- Да что ты, прости Господи, белены, что ли объелся! - отчаянно защищалась старуха. - На-ко чего выдумал! И сказки ему сказывай, и сочинителей подавай - жирно будет... Да пора и домой - молоко кушать... Вон Лиза Сперанская с Соней и с папой давно ушли.

Но арапчонок не унимался и продолжал капризничать:

- Ешь сама молоко... целуйся со своим Сперанским...

- Да на что вам, батюшка барич, эта старая карга - Державин? вступилась та нянька, что ходила за Сашей Велыманом. - Я жила у них пресварливый старикашка, ничем на неге не угодишь... А теперь уж он и мышей не давит - какой он сочинитель!

Арапчонок так и покатился со смеху: