Двенадцатый год

- В самом деле, - серьезно сказал Карамзин, ни к кому не обращаясь, меня смущает это место летописей наших: как "слепой Якун" мог пачальствовать войском, а главное - лично участвовать в бнтве?

- А как же у чешских таборитов был предводителем слепой Жижка*? возразил Держазип. - Он тоже лично участвовал в битвах.

- Так-то так, да все это меня пе успокаивает, - спокойно говорил Карамзин,

- Может быть, впоследствии историки и откроют, что Якун был не слепой, - заметил Сперанский.

- Да, может быть.

- Область знания бесконечна... Бесконечно пространство и время, это так... но и пытливость духа человечо-ского также бесконечна... Теперь вы в недоумении от "слепоты Якуна", а может быть, лет через пятьдесят найдут наши дети и внуки, что он был вовсе не слепой, - найдут, быть может, и то, кто такие были эти варяги... Вон теперь мы долго ждали сведений о свидании государя с Наполеоном, а через пятьдесят лет, через сто, может быть, за тысячи верст можно будет слушать, что говорят отсутствующие... Могущество мысли человеческой безгранично, - задумчиво говорил Сперанский, гладя головку Лизы, которая стояла тихо, прижавшись к его коленям.

Старик Державин заснул, пригретый солнышком. Седая голова его как-то беспомощно опустилась на грудь, и ветерок играл его седыми волосажи. И это - "певец Фелицы"! Грустно... так могуществен ум человеческий, и так бессильно его тело... Грустно, грустно!

- Это дочка ваша? - спросил Карамзин после общего раздумчивого молчания.

- Да, моя Лиза, названная так в память вашей "Бедной Лизы".

Карамзин грустно улыбнулся, любуясь обеими девочками. Он вспомнил, когда писалась эта "Бедная Лиза". Как давно это было!

- А сегодня моя Лиза совсем "Бедная Лиза", - шутя заметил Сперанский.

- Почему же? - спросил Карамзин.

- Огорчил ее один мальчик-озорник... попрекнул происхождением.

- Тем, что она произошла от Адама и Евы?

- Да, только от семинариста.

- А тот мальчик разве пе от этой пары прародителей производит себя?

- Должно быть.

- У него папа был негр, - удачпо -пояснила Соня. Всем это очень понравилось, но Сперанский погрозил ей пальцем.

- А как ваша работа подвигается? - обратился он к Карамзину.

- Медленно, Михайло Михайлович, - кропотливая эта работа... Каждое пустое известие надо подкрепить, цитатой подковать.

- Да, этих гвоздей у вас много, так и пестрят стра-... шщы цитатами.

- Да чуть ли эти гвозди но больше весят, чем самые сапоги, иронически заметил Тургенев.

- Что ж, и правда, - отвечал Карамзин скромно.

- Но какой язык у вас богатый! - говорил Сперанский. - Вы положительно творец нашего литературного стиля.

Карамзин предостерегательно показал на спящего Державина.

- Ничего, - успокаивал его Сперанский. - Ведь он не прозаик - поэт.

- А какие вести из армии и от государя? - спросил Карамзин, видимо, желая переменить разговор.

- Да вести не совсем утешительные... Уже одно то ново, что русских бьют, чуть ли не первый раз с начала нашей истории... так кажется?

- Нет, бивали не раз и прежде, - заметил Карамзин.

- В древнее время, может быть?

- Нет, и в последпие два века: и поляки бивали, и шведы.

- Да... Но теперь, говорят, что не так бьет Наполеон, как свои же...

- Неужели? Кто ж это?

- Казнокрады, интенданты да подрядчики... Ну и бездарные вожди.

- Да, с таким чадушком, как Наполеон, нелегко бороться.

- Пигмеям, - пояснил Сперанский.

- А государь что?

- Он, кажется, очарован новым цезарем после личного свиданья... Да и неудивительно - великий гений.

- Ох, сдается мне - плачущий крокодил, - заметил Карамзин.

- Да, но в слезах этих блестят перлы западной цивилизации, а не булыжник обскурантизма.

- Оно так, по цивилизация-то у него стоит на запятках, а не заместо кучера, - возражает Карамзин.

- Лучше, Николай Михайлович, если цивилизация даже на запятках, чем вместо кучера - капитан-исправник... Верьте мне, вы хорошо, лучше меня зпаете русскую историю: когда-нибудь нам придется поплатиться за этого капитана-исправника перед всей Европой... Только тогда Россия будет безопасна от нового крестового на нее похода Европы, когда примет и усвоит себе формы жизни, которые рекомендует всему миру наука... Я скажу вам: не noblesse oblige, a civilisation oblige [Не положение обязывает, а цивилизация обязывает (фр.)]...

Сперанский говорил горячо, хотя тихо и ровно. Спокойное лицо его оживилось, глаза сделались добрее и красивее. Он много думал над тем, что говорил.

- России многого недостает, - продолжал он, - да, по правде сказать, она еще и не начинала идти этой обязательной для всего человечества дорогой... Даже и Петр на этом пути ничего не сделал, он больше думал о себе.

- Какой же это путь? - спросил Карамзин.

- Кажется, на этом пути с помощью Лагарпа* и Сперанского Александр хотел попробовать сделать первый шаг, - сказал как бы про себя Тургенев, глядя на взморье.

- Нет, - возразил спокойно Сперанский, - я только мечтаю об этом с своею подушкою... с Иеремию Бента-мом*...

- Это тот, что вы издали?

- Да. Бентам ищет такую форму человеческих отно-шений, которые дала бы "величайшее возможное счастье для величайшего возможного числа людей". А я мечтаю.о немножко большем, чем это".

- Ах, папочка! ты точно стихи говоришь! - наивно воскликнула Лиза.

- Да, стихи, моя дурочка! Это - поэзия директора департамента.

- Какие стихи? Кто стихи сочинил? - очнулся старик Державин. Директор департамента?

Одно слово "стихи" будило старого поэта, как труба боевого коня.

- Да вы же сегодня декламировали мне вашу новую оду, - спокойно отвечал Сперанский.

- Да, но я вам конец не сказал... А конец этот пророческий...

- Что ж пророчит ваша ода, ваше высокопревосходительство? - любезно, но с открытой иронией спросил Тургенев, придвигаясь к старику. - Надеюсь, мой вопрос не нескромен.

- О нет! - отвечал старик, довольный, что его сажали на его коня. - Я думал так окончить свою оду:

Падет Европа на колени

Пред тем, борьбу кто прекратит

И ток прольет в ней дней блаженных.

Се уж его орел паряН

- Прекрасно! великолепно! сейчас чуешь орлиный полет "Певца Фелицы", заговорил Тургенев опять-таки не без скрытой иронии. - Но вот что скверно, ваше высокопревосходительство: галльский-то петух шибко поклевал, сказывают, нашего орла...

- А орел после совсем заклюет петуха! - горячился старик.

- Ну, это конечно... А что касается Европы, то сначала, когда наш орел заклюет петуха, это точно, она падет перед орлом на колени, а как оклемает маленько, то и закричит на него: "кш-кш!"

- Как это, государь мой?

- Да коленкой нас.

- Нет, государь мой, этому не бывать.

Старик волновался. Частое повторение "государь мой" - явный признак этого волнения.

- Не спорю, не спорю, ваше высокопревосходительство, - оправдывался Тургенев, очень хорошо знавший упрямство самолюбивого старика. - Что касается наших воинов, то они готовы в супе съесть галльского петуха. Я получил сегодня из Тильзита письмо... знаете от кого? - обратился он к Карамзину.

- Не знаю. От кого?

- От вашего... то бишь, от нашего земляка - сим-бирца. Ведь знаете, милостивые государи мои, кому Россия обязана Карамзиным? Изволите знать, государи мои?

- Что это вы нас сегодня все экзаменуете, Александр Иванович? спросил Карамзин.

- Да, точно, экзамепую. Когда впоследствии на экзаменах будут вопрошать российское юношество: "Кому Россия обязана тем, что у нее оказался свой тацит - Карамзин?" - российское юношество должно будет ответствовать: "Россия сим обязана родителю Александра Ивановича Тургенева, бригадиру Ивану Петровичу Тургеневу, который в Симбирске открыл Карамзина, как Колумб открыл Америку, и вытащил его из захолустья в Москву, где юный симбирский дворянин, будущий творец "Бедной Лизы" и будущий, а ныне налицо сущий историограф и проявил свой гений". Правда это? - обратился он к Карамзину.