Страница 10 из 30
"Ты что жалобно чирикаешь, бедненькая птичка? Боишься за свое гнездышко?.. Да, наши кони растопчут его, как топтали вчера людей... Странно! Вчера на перевязочном пункте, содрогаясь от стона раненых, я еще более содрогалась оттого, что слышала, как где-то неподалеку в кустах заливался глупый соловей, словно бы это был наш сад на Каме, где я играла с собаками, а не смертный пункт..."
Впереди какое-то препятствие - и ряды конницы, двигающейся большею частью гуськом, останавливаются. Это плотина на дороге, гать, да такая узкая, что может пропустить только по три всадника в ряд. Передние отряды переправляются, а задние выжидают. Солдаты перекидываются замечаниями.
- Да ты прежде накорми солдата, да тады и веди в дело.
- Знамо, голодному какая война?
- Это точно, какая храбрость у голодного?
- На голодное брюхо и нуля идет, а от сытого брюха отскакивает.
Смеются. Настоящие дети!
- А все провиянтские... пусто б им было!
- Знамо, провиянтские... Не француз нас бьет, а свой брат чиновник.
В стороне от дороги спешились гусары и кучкой уселись около чего-то, рассматривают что-то с большим вниманием. Дурова подъезжает к ним. В средине кружка сидит старый гусар и держит на коленях что-то такое, к чему и приковано внимание всего кружка. Это что-то - черненькая собачонка. Бок у нее перевязан окровавленной тряпкой. Суровые, загорелые лица гусар с нежной любовью и жалостью смотрят на раненое животное.
- Что это, братцы? - спрашивает девушка, тоже спешиваясь.
- Да вот Жучка наша эскадронная отходит.
- Ах, бедненькая! - ранена разве?
- Да, ранил вчера проклятый француз... Семь раз с нами в атаку ходила - целехонька была... Уж мы ее и отгоняли, так нет - вон дядю Пилипенка она на шаг от себя не отпускала, любит ево шибко, - ну, и зашибли ее, - говорил словоохотливый гусарик.
А дядя Пилипенко глаз не спускает с своего дорогого, раненого друга. Руки, загрубелые в битве, никогда не дрожавшие, когда тяжелым палашом мозжили и турецкие, и французские головы, или когда в Италии сплетали этим палашом кровавые лавры Суворову - эти руки теперь дрожат, бережно поддерживая умирающую Жучку. И углы губ дрожат у старого гусара, под седыми бровями блестят слезы на опущенных ресницах.
- А давно она в вашем полку? - спрашивает девушка, у которой при виде слез старого гусара тоже готовы брызнуть слезы.
- Давно уж - самого как есть с походу. Она нам всем как родная была... Дядя Пилипенко за пазухой ее у себя маленькую вынянчил... Уж и любила ж она его!.. Да и мы любили ее - так эскадронной крестницей и звали... Да и отплатила она нам - под Пуятуском наш полк спасла.
- Кто? она?
- Да, Жучка эта самая.
- Каким образом?
- Ночью раз французы совсем было в мешок нас убрали, так Жучка увидала их и сделала тревогу; ну, и спаслись да еще и их погладили маленько... Коли бы не грех, мы бы выпросили ей егорьевский крест - она заслужила его... Когда на дядю Пилипенка надели тады этого Ягорья, так он так и сказал: "Не я, - говорит, - это заслужил, а Жучка".
- А! здравствуйте, Дуров! - раздался вдруг голос за спиною девушки.
Она невольно вздрогнула. Она грустно думала о старом гусаре, который, может быть, в этой Жучке терял единственное дорогое существо привязанность, которая одна осталась ему в его небогатой теплыми воспоминаниями жизни.
Оглянувшись, Дурова увидела перед собою Грекова и тотчас же почему-то вспомнила, как они с ним когда-то охотились, когда входили с их полком в Землю Донского войска, как она видела тогда странный и тяжелый сов, как убила змею... Наполеона - и что-то вроде краски показалось на ее загорелых щеках, на которых и следа не осталось прежней девической белизны и нежности.
- Что вы тут делаете?
- Да вот бедная собачка умирает от ран - смотрю.
- Эскадронная Жучка, ваше благородие, - пояснил словоохотливый гусар. - Вчера семь раз с нами в атаку ходила, ваше благородие, - хорошая собака.
- Зачем же вы ее пускали?
- Никого не слушалась, ваше благородие... Да она и под Устерлицем в деле была, и под Пултуском, да Бог спас. А теперь - на вот.
Послышалась команда, и спешившиеся гусары должны были садиться на коней. Старый Пилипенко бережно передал собаку на руки другого гусара и, вскочив на седло, снова взял ее к себе. Взвод их двинулся к гати. Девушка стояла задумчивая такая, грустная, провожая глазами отъезжавших гусар, увозивших с собою Жучку... Бедные большие дети!
- Ну что, как ваши дела? - спросил Греков, всматриваясь в своего бывшего спутника, на лице которого, казалось, написано было что-то такое, чего не было прежде, но что такое - этого молодой казак прочесть не мог.
Она молчала, тихо гладя шею своему копю.
- Были вчера на деле? - снова спросил Греков.
- Был.
- Ну и что ж?
- Ничего... занятно... а вот сегодня об Жучке плачу...
И могилу в поле ратном Не лопатой - палашами Жучке вырыли герои...
Напишу такую оду "на смерть Жучки" и пошлю к Державину либо к Карамзину в "Вестник Европы"*...
Девушка говорила это как-то нервно, не то с грустью, не то с досадой.
- Дуров, да что с вами? - пристал Греков. - Вчера, говорят, очертя голову лез на верную смерть, вытаскивал других из пекла, а сегодня - то ли он смеется, то ли в самом деле плачет над Жучкой.
- Конечно, плачу над Жучкой. Греков засмеялся.
- Чудак же вы, я вижу.
- Не чудак я, а я серьезно говорю, что Жучка - герой! Она достойнее наших нынешних полководцев... Жучка целый полк спасла под Пултуском... Никогда еще этого не было, чтоб русских били, а теперь бьют как собак!
И девушка, вынув из кармана тетрадку и показывая ее своему собеседнику, спросила:
- Вы читали это?
- Что такое?
- "Мысли вслух на Красном крыльце" - из Москвы прислали... Ростопчин сочинил.
- Нет, не читал. А что?
- Да все врет - досадно даже!.. Говорит, будто бы мы бьем Бонапарта в ус и в рыло... Вот что он пишет о Наполеоне: "Италию разграбил, двух королей на острова отправил, цесарцев обдул, прусаков донага раздел и разул, а все мало! весь мир захотел покорить: что за Александр Македонский!"
- А! то-то же... а не вы ли сами то же говорили? - Помните змею, что вы растоптали?
- Помню... Да это что! я и не говорю, что теперь мы бьем Бонапарта или прежде били, а он вон что плетет о нем: "Мужичишка в рекруты не годится: ни кожи, ни рожи, ни виденья; раз ударишь, так и след простынет и дух вон, а он таки лезет вперед на русских. Ну, милости просим!.. Лишь перешел за Вислу, и стали бубнового короля катать: над Пултуском по щеке стал покашливать; под Эйлау по другой - и свету Божью невзвидел..." А вон мне солдаты говорили, что там нас бубновый король катал...
- Ну, не совсем.
- Как не совсем! Ведь мы же отступили, как и сегодня отступаем.
- Экой вы какой горячий... Недаром о вас все говорят...
- Что говорят?
- Да что вы вчера целый отряд французских драгун обратили в бегство...
- Вздор какой! (Но девушка не могла скрыть чего-то, не то краски, не то бледности, набегавших на ее щеки, - и стыд, и радость вместе.) - Их было всего три или четыре человека...
- Полно скромничать... А кто свою лошадь отдал офицеру в самом пылу сшибки?
- Да ведь он ранен был, а я здоров.
- Ну, вестимо! Зато теперь везде слышно: "Проявился, - говорят, какой-то отчаянный мальчишка, не то девчонка, да так и лезет на смерть, очертя голову..."
- Это не обо мне, это о Жучке говорят... Непременно сочиню оду Жучке...
В поле ратном, в поле чести
Жучке вырыли могилу,
Л копали палашами,
Оросили всю слезами,
И как Жучку погребали
"Мысли "вслух" над ней читали.
- Однако, Дуров, вы не только злой рубака, но и злой стихотворец.
- Поневоле будешь злым, когда все злит, на что ни взглянешь... Мне теперь стыдно вспомнить, как я вместе с офицерами нашего полка, когда еще не столкнулись лицом к лицу с Бонапартом, декламировал из "Дмитрия Донского" Озерова*