Воскресшие боги

-- Сам бог любви благоприятствует мне,-- подумал герцог.

-- Государь!..--воскликнула девушка, подходя к нему. Но голос ее оборвался. Она хотела упасть перед ним на колени; он едва успел удержать ее. -- Смилуйся, государь!..

Она рассказала ему, что брат ее, Маттео Кривелли, главный камерарий монетного двора, человек беспутный, но нежно ею любимый, проиграл в карты большие казенные деньги.

-- Успокойтесь, мадонна! Я выручу из беды вашего брата...

Немного помолчав, прибавил с тяжелым вздохом: -- Но согласитесь ли и вы нe быть жестокой?.. Она посмотрела на него робкими, детски-ясными и невинными глазами. -- Я не понимаю, синьор?..

Целомудренное удивление сделало ее еще прекраснее. -- Это значит, милая,-- пролепетал он страстно и вдруг обнял ее стан сильным, почти грубым движением,--это значит... Да разве Tы не видишь, Лукреция, что я люблю тебя?..

-- Пустите, пустите! О, синьор, что вы делаете! Мадонна Беатриче...

-- Не бойся, она не узнает: я умею хранить тайну... -- Нет, нет, государь,-- она так великодушна, так добра ко мне... Ради бога, оставьте, оставьте меня!..

-- Я спасу твоего брата, сделаю все, что ты хочешь, буду рабом твоим,-только сжалься!..

И наполовину искренние слезы задрожали в голосе его, когда он зашептал стихи Беллинчони:

Я лебедем пою, пою и умираю, Амура я молю: о, сжалься, я сгораю! Но раздувает бог огонь моей души И говорит, смеясь: слезами потуши!

-- Пустите, пустите! -- повторяла девушка с отчаянием. Он наклонился к ней, почувствовал свежесть ее дыхания, запах духов-фиалок с мускусом-и жадно поцеловал ее в губы.

На одно мгновение Лукреция замерла в его объятиях. Потом вскрикнула, вырвалась и убежала.

Войдя в спальную, он увидел, что Беатриче уже погасила огонь и легла в постель -- громадное, подобно мавзолею, ложе, стоявшее на возвышении посреди комнаты под шелковым лазурным пологом и серебряными завесами. Он разделся, приподнял край пышного, как церковная риза, тканного золотом и жемчугом, одеяла, свадебного подарка феррарского герцога,-- и лег на свое место, рядом

с женой. -- Биче,--произнес он ласковым шепотом,--Биче, ты

спишь?

Он хотел ее обнять, но она оттолкнула его. -- За что? -- Оставьте! Я хочу спать...

-- За что, скажи только, за что? Биче, дорогая! Если бы ты знала, как я люблю...

-- Да, да, знаю, что вы нас любите всех вместе, и меня, и Цецилию, и даже, чего доброго, эту рабыню из Московии, рыжеволосую дуру, которую намедни обнимали в углу моего гардероба... -- Я ведь только в шутку... -Благодарю за такие шутки!..

-- Право же. Биче, последние дни ты со мной так холодна, так сурова! Конечно, я виноват, сознаюсь: это была недостойная прихоть... -- Прихотей у вас много, мессере! Она повернулась к нему со злобою:

-- И как тебе не стыдно! Ну, зачем, зачем ты лжешь? Разве я не знаю тебя, не вижу насквозь? Пожалуйста, не думай, что я ревную. Но я не хочу,-слышишь? -- я не хочу быть одной из твоих любовниц!..

-- Неправда, Биче, клянусь тебе спасением души моей-никогда никого на земле я так не любил, как тебя!

Она умолкла, с удивлением прислушиваясь не к словам, а к звуку его голоса.

Он, в самом деле, не лгал или, по крайней мере, не совсем лгал: чем больше он ее обманывал, тем больше любил; нежность его как будто разгоралась от стыда, от страха, от угрызения, от жалости и раскаяния.

-- Прости, Биче, прости все за то, что я тебя так люблю!.. И они помирились.

Обнимая и не видя ее в темноте, он воображал себе робкие, невинные глаза, запах фиалок с мускусом; воображал, что обнимает другую, и любил обеих вместе: это было преступно и упоительно.

-- А, ведь, в самом деле, ты сегодня, точно влюбленный,-- прошептала она, уже с тайною гордостью.

-- Да, Да. милая, веришь ли, я все еще влюблен в тебя, как в первые дни!..

-- Что за вздор! --усмехнулась она.--Как тебе не совестно? Лучше бы подумал о деле; ведь он выздоравливает...

-- Луиджи Марлиани намедни сказывал мне, что умрет,--произнес герцог.--Ему теперь лучше, но это ненадолго: он умрет, наверное.

-- Кто знает?--возразила Беатриче.--За ним так ухаживают... Послушай, Моро, я удивляюсь твоей беззаботности: ты переносишь обиды, как овца, ты говоришь: власть в наших руках. Да не лучше ли вовсе отречься от власти, чем дрожать за нее день и ночь, как ворам, пресмыкаться перед этим ублюдком, королем французским, зависеть от великодушия наглеца Альфонсо, заискивать в злой ведьме Арагонской! Говорят, она опять беременна. Новый змееныш в проклятое гнездо! И так всю жизнь, Моро, подумай только, всю жизнь! И ты называешь это: власть в наших руках!..

-- Но врачи согласны,-- молвил герцог,-- что болезнь неисцелима: рано или поздно...

-- Да, жди: вот уже десять лет, как он умирает! Они замолчали.

Вдруг она обвила его руками, прижалась к нему всем телом и что-то прошептала ему на ухо. Он вздрогнул.

-- Биче!.. Да сохранит тебя Христос и Матерь Пречистая! Никогда-слышишь?--никогда не говори мне об этом...

-- Если боишься,--хочешь, я сама?.. Он не ответил и, немного погодя, спросил: -- О чем ты думаешь? -- О персиках...

-- Да. Я велел садовнику послать ему в подарок самых спелых...

-- Нет, не о том. Я о персиках мессера Леонардо да Винчи. Ты разве не слышал? -- А что? -- Они -- ядовитые... -- Как ядовитые?

-- Так. Он отравляет их. Для каких-то опытов. Может быть, колдовство. Мне мона Сидония сказывала. Персики, хоть и отравленные,-- красоты удивительной...

Опять оба умолкли и долго лежали так, обнявшись, в тишине, во мраке, думая об одном и том же, каждый прислушиваясь, как сердце у другого бьется все чаще и чаще.

Наконец Моро с отеческою нежностью поцеловал ее в лоб и перекрестил: -Спи, милая, спи с Богом!

В ту ночь герцогиня видела во сне прекрасные персики на золотом блюде. Она соблазнилась их красотой, взяла один из них и отведала,-- он был сочный и душистый. Вдруг чей-то голос прошептал: "яд, яд, яд!" Она испугалась, но уже не могла остановиться, продолжала есть плоды один за другим, и ей казалось, что она умирает, но на сердце у нее становилось все легче, все радостнее.

Герцогу тоже приснился странный сон: будто бы гуляет он по зеленой лужайке у фонтана в Парадизо и видит -- вдалеке, в одинаковых белых одеждах, три женщины сидят, обнявшись, как сестры. Подходит к ним и узнает в одной мадонну Беатриче, в другой мадонну Лукрецию, в третьей мадонну Чечилию; и думает с глубоким успокоением: "Ну, слава Богу, наконец-то помирились-и давно бы так!"

Башенные часы пробили полночь. Все в доме спали. Только на высоте, над крышею, на деревянных подмостках для золочения волос, сидела карлица Моргантина, убежавшая из чулана, куда ее заперли, и плакала о своем несуществующем ребенке;

-- Отняли родненького, убили деточку! И за что, за что. Господи? Никому не делал он зла. Я им тихо утешалась...

Ночь была ясная; воздух так прозрачен, что можно было различить на краю небес, подобные вечным кристаллам ледяные вершины Монте Роза.

И долго уснувшая вилла оглашалась пронзительным, жалобным воплем полоумной карлицы, словно криком зловещей птицы.

Вдруг она вздохнула, подняла голову, посмотрела в небо и сразу умолкла.

Наступила тишина.

Карлица улыбалась, и голубые звезды мерцали такие же непонятные и невинные, как ее глаза.

ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА. ШАБАШ ВЕДЬМ

На пустынной окраине Милана, в предместии Верчельских ворот, там, где на канале Катарана находилась плотина и речная таможня, стоял одинокий ветхий домик с большою, закоптелою и покривившейся трубой, из которой днем и ночью подымался дым.

Домик принадлежал повивальной бабке, моне Сидонии. Верхние покои сдавала она в наем алхимику, мессеру Галеотто Сакробоско; в нижних -- жила сама вместе с Кассандрой, дочерью Галеоттова брата, купца Луиджи, знаменитого путешественника, изъездившего Грецию, острова Архипелага, Сирию, Малую Азию, Египет в неустанной погоне за древностями.