Страница 2 из 14
Однако, вместо Горького, в первую же неделю по возвращении Водовозов, не успевший наслушаться вдоволь русской речи наулицах, в трамваях и недавно открытом метро и едвауспевший пройтись по ностальгической набережной, обсаженной березками, оказался в ГПУ и, проваландавшись в тюрьме четыре с хвостиком месяца, был бессрочно сослан в одну из отдаленных деревень Сибири, в Ново-Троицкое, верстах в трехстах насеверо-восток от Красноярска, в деревню, где не то что завода -- никаких даже мастерских не было, однакузня, как у деда, да -- снова -- редкие березки в прогалах тайги -- и где жил поначалу буквально подаянием, ибо работы найти не мог. Впрочем, в значительной мере освобожденный от парижских иллюзий, Дмитрий Трофимович, хоть и поражался нелепости, невыгодности для государстватакого распоряжения судьбою квалифицированного инженера, сознавал, что ему еще крупно повезло, что вполне мог бы он стать к стенке или загреметь в лагерь, куда-нибудь под Магадан, где в первый же год и издохнуть от алиментарной дистрофии; повезло тем более, что со временем все так или иначе устроилось: неподалеку от Ново-Троицкого организовалась МТС, кудаВодовозоваи взяли чернорабочим, апотом и слесарем, даеще и возникло любовное знакомство с молоденькой сиротою, дояркой Лушею, и завершилось браком, ибо сорокашестилетнему мужчине в столь тяжелой, непривычной обстановке выжить в одиночку, пожалуй, не удалось бы.
Когданачалась война, Водовозов стал рваться нафронт, пусть хоть в штрафбат и рядовым, но ему отказали, апо нехватке специалистов и просто мужчин назначили механиком и, фактически, директором МТС. Итак, защищать Россию с оружием в руках Водовозову не доверили, но любить ее наперекор всему запретить покане смогли, и, получив казенные полдомика, переехав тудас беременной женою и, наконец, дождавшись рождения сына, Дмитрий Трофимович назвал его не в честь отцасвоего, скажем, или деда, аодним из древнейших русских имен, красивым и несправедливо навзгляд Дмитрия Трофимовичазабытым, гораздо более русским и красивым, чем, например, расхожее Лев. Назвал вопреки робкому ужасу собственной жены и натуральной угрозе, звучавшей в голосе предсельсоветаПопова, когдапоследний прямо-таки отказывался записать подозрительное имя в регистрационную книгу, апотом, все же записав, нажаловался уполномоченному НКВД старшему лейтенанту Хромыху, и тот вызывал Дмитрия Трофимовичаи запугивал.
Подозрительное имя, кроме славянофильской отрыжки эмиграции, и впрямь содержало и некий эмоциональный заряд, некий смысл, посыл, который, словно досмертный талисман, хотел передать отец Волку: установку нажестокость, нажесткость, насобственные силы -- словом, навыживание -- и Волк это чувствовал и с самого младенчестваотказывался отзываться и наматеринские, опасливо обходящие не христианское, дьявольское имя ласковые прозвища, и, тем более, наразных вовочек, волечек и володь, с которыми непрошено пыталась прийти напомощь незлая самапо себе учительницаЗинаидаНиколаевна, прийти напомощь, ибо нетрудно представить, до чего семилетние коли и вити могут довести мальчикаВолка, придравшись к тому одному, что он Волк; если даже сбросить со счетов положение еврика, фашистикаи вражонканарода, в котором автоматически, по рождению, оказался младший Водовозов -- положение тяжелое до того, что один из волковых одноклассников (по простому имени Василий), племянник известного некогда, позже расстрелянного сталинского наркома, так был затравлен в школе, что не оправился и до сих дней и, попав несколько лет назад задиссидентство в Лефортово, раскололся и заложил всех товарищей, адевочкаВаля, двумя годами старшая Волка, в пятом классе, буквально затри недели до пресловутого мартапятьдесят третьего, покончиласобою, повесилась или, по ново-троицки, завесилась; впрочем, может, просто такие они были люди. 3. ВОДОВОЗОВ Покая запирал логово, Настя терпеливо ждала, потом взялапод руку, крепко прижалась, так что сквозь куртку и ее дубленку почувствовал я резиновую упругость грудей, и, сведя меня натротуар, набраланесколько кнопочек накодовой панельке. Щелкнул соленоид задверью, и та, подпружиненная, медленно распахнулась, приглашая войти. Небольшой вестибюль: стенгазета, доскаприказов, гипсовый бюст нафанерно-сатиновой тумбе, гардероб со швейцаром. Приветик, дядя Вася! Девочек еще никого нету? спросилаНастя. А ты не видишь? поведя глазом по пустым вешалкам, ответил с ласково-фамильярной грубоватостью дядя Вася, герой-инвалид: грудь в медалях, деревяшкавместо ноги. Младенчикадоставили? Не волнуйся, Настенька, всё как в аптеке. Ну-капоказывай, показывай, кого привезласегодня! и уставился наменя.
Настя расстегнулакнопочки намоей куртке, потянуламолнию -- тут только я разобрался в странности обыденной напервый взгляд обстановки: шабаш! Название стенгазеты -- с профилем, как положено, с положенною же цитатою -- было ЫШабашы! И еще: рядом с санбюллетенем ЫПрофилактикавенерических заболеванийы, накотором разные бледные спирохеты под микроскопом и все прочее, виселадоскапочета: тоже напервый взгляд самая обычная: ЫМы придем к победе коммунистического трудаы или что-то похожее, но большие цветные фото представляли исключительно женщин и выглядели куданепристойнее, чем снимки разных герлз наяпонских и шведских календарях: туалеты всех этих дам, номенклатурных, начальствующих, о чем свидетельствовали, кроме выражения лиц, депутатские значки, красные муаровые ленты через плечо, ромбики, колодки правительственных наград, -- туалеты были изъянны, незавершены, расстегнуты, распахнуты, расхристанны, оголяя где совсем, где кусочком срамные места. Капитанский китель Насти, например, надет был (нафото) внакидку прямо натело, аиз-под кустистой, волосатой мышки выглядывал Ымакаровы в кобуре; у ЗАГСовой поздравляльщицы муаровая ленташламежду тоже обнаженными, обвислыми грудями, к одной из которых, прямо к коже, пришпиленамедалькаЫЗадоблестный труды -- и далее в том же роде. Меня аж передернуло от пакостности, но ничего, решил я. Раз уж такая цена -- придется платить не торгуясь, все равно дешевле, чем скальпель, даи вернее, кажется, ав вестибюль уже прибывали дамы с фотографий, и каждая, отдав дяде Васе шубу и охорошившись у зеркала, подходилако мне, аНастя знай представляла: Волк. Вера. Волк. Леночка. Волк. ГалинаСтаниславнаю и были среди них и молоденькие комсомолочки, и партийки в самом соку, вроде Насти Голубчик, и недурно сохранившиеся под пятьдесят, и даже однасовсем юная девочка, лет двенадцати или тринадцати, председатель советадружины, но попадались и совершенные старухи: седые, полулысые: фиалки, соратницы Ильича, персональные пенсионерки союзного значения, и хоть набралось последних сравнительно немного, от них прямо-таки воротило с души. Дядя Вася, ачто сегодня закино? спросилауже представившаяся поздравляльщица, и дядя Вася ответил: Молодая гвардия. О-о-о-о-о! понеслось восторженное из укрытых покудагрудей, словно шайбу забили настадионе, и мне стало гаже прежнего, потому что я никогдане мог переносить единодушия масс, пусть даже таких небольших, как скопилась в вестибюльчике.
Дядя Вася выполз из-загардеробной стойки и, стучакопытом, распахнул широкие двери, и кинозал -- в подушках, сшитых вместе и разрозненных, в коврах, в диванчиках, в софах, тахтах, широких креслах, уставленный подносами с питьем и закусью, мягко освещенный -- кинозал принял нас в свое чрево. Недолго думая, я прилег наподушки и стал посасывать ломтик салями с ближайшего подноса, асвет принялся лениво гаснуть, и экран замерцал титрами той самой картины, которую я не раз и не двавидел в Ново-Троицком, в детстве, с отцом еще и с мамою, и в юности, в Горьком -- и дамы зашевелились, зашуршали одеждами, и чьи-то жирные пальцы потянулись ко мне, лаская, расстегивая пуговицы, молнии -- я держался изо всех сил, понимая, что вынужден быть послушным -- держался, стараясь сосредоточить внимание наэкране: там все шло, как и должно идти, и наменя даже накатилаэдакая ностальгическая волна, но тут неожиданная панорамас серьезных лиц клянущихся молодогвардейцев открылаголые их -- ниже пояса -- тела, блудящие, похотливые руки -- все это под торжественные звуки торжественных слов -- апотом губы, произносящие слова, сноваоказались в кадре, но уже опустившись в него сами, и тянулись к волосящимся пахам, и пропускали между собою язычки, и те, жадные, начинали облизывать, обрабатывать набрякшие гениталии того и другого пола, и клятва, и прежде мало-помалу терявшая стройность, пошлавразброд, вовсе сошлананет, сменилась тяжелым, прерывистым, эротическим дыханиемю Я много пересмотрел в свое время французских порноленточек и слишком хорошо знал, что действуют они только первые минут десять, апотом однообразие происходящего начинает навевать необоримую скуку, но тут и первые десять минут наменя не подействовали, разве обратным порядком -- и я с тоскою подумал, что не сумею, пожалуй, расплатиться заправо выехать, окажусь некредитоспособен, аглаза, привыкшие к полутьме, разглядывали в мелькающих отсветах экранастаринный, закованой решеткою, погасший камин в углу; намраморной его полке бюстики основоположников, по семь каждого, один меньше другого, словно слоники; ужасного видащипцы и, наконец, метлы, целую рощу метел, прислоненных к каминному зеву: ручки никелированные, с разными лампочками и кнопками; попутно глазазамечали и дам, которые, потягивая датское пиво и фанту, посасывая сервелат, разоблачались в разных углах, переползали, перекатывались по полу, образовывая текучие, меняющиеся группки, перешептывались о какой-то ерунде, чуши: Мария, где трусики-то брала? А, Мария? В пятьдесят четвертом. В каком -- в каком? В пятьдесят четвертомю 4. КРИВШИН В пятьдесят четвертом ссылкаотменилась, и Дмитрий Трофимович, как ни уговаривали его остаться в МТС (что, может, и было бы в каком-то смысле правильно для него и хорошо) забрал с собою сына, не забрал -- до времени, покаустроится -- жену и переехал в Горький, где, наконец, с опозданием надобрые пятнадцать лет, и поступил наГАЗ, в техбюро, надевятьсот пятьдесят рублей оклада. Жилья раньше чем через три-четыре годане обещали -- пришлось покудаснимать комнату в деревянном окраинном переулке, в полдоме, что принадлежал речнику-капитану, умирающему от ракалегких, и жене его, Зое Степановне, пятидесятилетней, курящей папиросы Беломорканал и выпивающей, некогда, надо полагать, весьмахорошенькой. Другие полдомазанимали евреи, мать с сыном, Фанечкаи Аб'гамчик, как с утрированным акцентом и, возможно, несогласно с паспортными данными звалаих Зоя Степановна. О Фанечке и Аб'гамчике, то есть, об их национальных особенностях, нарусской половине время от времени происходили не вполне понятные Волку разговоры, в результате которых соседи окутались некой таинственной дымкою, и, когдаВолк видел их в саду, отделенном от садаЗои Степановны негустым, невысоким, однако, глухим, без прохода, без калиточки забором, любопытство хорошенько разглядеть боролось с почти награни суеверного ужасастеснением. Сад у Зои Степановны был большой, росли там яблони, паравишен, кусты юрги, малины, крыжовника, черной смородины, и много цвело цветов, но двух только, крайне парадных, громоздких разновидностей: гладиолусы и георгины. Ближе к осени, когдаполуживой, высохший капитан впитывал нежаркое солнце и строил планы набудущее лето, когдапоправится, Зоя Степановнасобиралаягоды и яблоки -- Волк помогал ей с большой неохотою, по приказу отца -- аиз цветов составлялагигантские, уродливые, похожие набашни нижегородского кремля букеты и носилапродавать наугол Кузнечной улицы. Еще в саду было несколько огородных грядок, глубокий погреб со льдом, помойная яма, компостная кучаи водопровод.