Страница 72 из 132
Есть все основания утверждать, что решающую роль в этом сыграли его описанные выше усилия, которые можно бы определить выражением "операция Бенкендорф". Сумев убедить начальника Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии в первостепенной важности своей внешнеполитической программы, Тютчев тем самым через голову Нессельроде заручился благоволением царя.
Легче всего "осудить" поэта за его, так сказать, сотрудничество с Бенкендорфом. Но, во-первых, у него не было иного выхода, - никто, кроме шефа Третьего отделения, не мог бы нейтрализовать власть Нессельроде, который полностью отстранил Тютчева от дипломатии.
Нелишне будет напомнить, что сам Пушкин не раз прибегал к своего рода "помощи" Бенкендорфа. Так, в 1830 году, после появления в булгаринской газете "Северная пчела" издевательских статеек о нем, Пушкин писал Бенкендорфу: "Если вы завтра не будете больше министром, послезавтра меня упрячут. Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов... После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на все. Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причинить мне бесконечно много зла".
Бенкендорф не мог не довести до сведения царя это обращение Пушкина. И когда в "Северной пчеле" появился новый резкий выпад против поэта, Николай I написал Бенкендорфу: "В сегодняшнем номере "Пчелы" находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина. Статья, наверное, будет продолжена. Поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения, и, если можно, то и закрыть газету". Вполне естественно, что с тех пор Булгарин более не задевал Пушкина в печати.
Пушкин стремился "использовать" Бенкендорфа и в борьбе против гораздо более сильного своего врага - министра просвещения Уварова. Готовясь в 1835 году издавать газету (замысел в конце концов вылился в журнал "Современник"), Пушкин писал Бенкендорфу: "Я имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения, так же, как князя Дондукова... Оба уже дали мне ее почувствовать довольно неприятным образом. Вступая на поприще, где я буду вполне от них зависеть, я пропаду без вашего непосредственного покровительства".
Разумеется, в такой "опоре" Пушкина на власть Бенкендорфа нет ровно ничего "предосудительного"; полным "оправданием" поэта могут послужить хотя бы изданные им тома "Современника". Уваров, если бы мог, не допустил бы этого; он открыто заявлял, что "Пушкин не сможет издавать хороший журнал".
Нельзя не видеть, что Тютчев, как и Пушкин, опирался на власть Беикендорфа в борьбе вовсе не только за свои собственные интересы, но и за интересы России.
Об "операции Бенкендорф" уже было подробно рассказано. Стоит добавить только, что 14 августа 1843 года, всего за три недели до своей встречи с начальником Третьего отделения, Тютчев писал жене из Петербурга: "Жить здесь, в ожидании чего-то, угодного судьбе, было бы так же бессмысленно, как серьезно рассчитывать на выигрыш в лотерее. Притом у меня нет ни средств, ни, главное, охоты увековечиваться здесь в ожидании этого чуда. Итак, я решил не извлекать из моего путешествия в Петербург иной выгоды, кроме попытки упорядочить мою отставку..." Встреча с Бенкендорфом самым решительным образом изменила положение Тютчева.
Несмотря на то, что начальник Третьего отделения умер сразу же после окончательного возвращения Тютчева в Россию, в сентябре 1844 года, результаты "операции" были поистине впечатляющими. Царь явно целиком доверился рекомендациям Бенкендорфа, и сам Нессельроде, надо думать, даже не решился разубеждать Николая I и сделал вид, что он будто бы самым положительным образом относится к Тютчеву.
Через месяц с небольшим после приезда в Петербург, 27 октября 1844 года, Тютчев писал родителям: "На прошлой неделе я виделся с вице-канцлером, и прием, оказанный им мне, намного превзошел все мои ожидания... Некоторые мои письма, относящиеся до вопросов дня, были представлены и ему, и Государю (письма эти Тютчев посылал, очевидно, на имя Бенкендорфа. - В.К.). И вот после четвертьчасовой беседы о том, что служило предметом переписки, он весьма любезно спросил меня, не соглашусь ли я вернуться на службу. Так как я уже давно предвидел этот вопрос, я сказал ему, что да и как я мыслю это возвращение... Одним словом... я был вполне удовлетворен этим свиданием, даже не столько из своих личных интересов, сколько в интересах дела, единственно меня затрагивающего".
Важно добавить к этому, что усилия Тютчева выразились не только в разговорах и переписке с Бенкендорфом. С разрешения последнего Тютчев опубликовал летом 1844 года в Мюнхене анонимную брошюру об отношениях России и Германии. Брошюра была представлена царю, который, как сообщал родителям Тютчев, "нашел в ней все свои мысли и будто бы поинтересовался, кто ее автор. Я, конечно, весьма польщен этим совпадением взглядов, но, смею сказать, - по причинам, не имеющим ничего личного". Из этого видно, что Тютчев в то время надеялся на чаемое им изменение внешней политики России.
Но надежда оказалась всецело иллюзорной, и во время Крымской войны Тютчев с беспощадной, крайней резкостью оценит и Николая I, и всех его сподвижников, в том числе и Бенкендорфа. Ибо ведь и его, конечно же, имел в виду Тютчев, когда писал (в мае 1855 года): "Подавление мысли было в течение многих лет руководящим принципом правительства. Следствия подобной системы не могли иметь предела или ограничения - ничто не было пощажено, все подверглось этому давлению, всё и все отупели".
Вместе с тем за десять лет до того Тютчев, по-видимому, питал немалые иллюзии, в том числе даже и в отношении самого Нессельроде. Не следует упускать из виду, что Тютчев двадцать с лишним лет не жил в России и, естественно, далеко не сразу мог разобраться в ситуации. Он склонен был даже приписывать все свои предшествующие неудачи именно долгой отдаленности от России. 13 ноября 1844 года он пишет родителям: "До сих пор моя карьера терпела неудачу именно вследствие постоянного моего отсутствия... Вице-канцлер выказывает мне внимание и, что еще важнее, интересуется также делом, - тем делом, которое я перед ним отстаиваю".
Внешне все вроде бы обстояло наилучшим образом. В марте 1845 года Тютчев был снова зачислен в Министерство иностранных дел; в апреле ему возвращается звание камергера. Жалованье ему пока не выплачивали, ибо конкретной должности он не занимал; считалось, что он ожидает достойной его вакансии. Так прошел почти год, и Тютчев был наконец назначен "чиновником особых поручений VI класса при государственном канцлере" (Нессельроде только что был произведен в этот высший чин). Но никаких ответственных "поручений" канцлер ему не находил. Лишь через полтора года, в конце июня 1847-го, Тютчев был отправлен дипломатическим курьером в Берлин и Цюрих. Он с явной иронией рассказывал в письме к жене, как перед отбытием в Германию заехал "проститься с канцлером. Он меня тронул своим благодушием. Он меня сильно убеждал навестить его жену в Бадене лишь после того, как сдам экспедицию в Цюрихе. - "Так как она довольно спешна", - прибавил он..."
Чтобы лучше понять ситуацию, перенесемся на шесть лет вперед, когда Нессельроде во второй раз послал Тютчева курьером в Европу. К этому времени поэт гораздо яснее видел истинную суть и Нессельроде, и его отношения к себе.
В письме к жене от 18 февраля 1853 года Тютчев передает рассказ своего знакомого о том, как канцлер в очередной раз "сказал, что очень бы желал что-нибудь для меня сделать". В результате возникло предложение предоставить Тютчеву весьма незначительный пост генерального консула в Лейпциге, поскольку занимавший его сравнительно молодой дипломат от него отказывался. Речь шла о человеке, который в 1838-1839 годах был подчиненным Тютчева в Турине... "Мне так все надоело, так все безразлично, - писал Тютчев, - что это дурацкое предложение меня даже не рассердило... Я попросил передать канцлеру просьбу, чтобы он сохранил добрые намерения в отношении меня на будущее, а сейчас разрешил бы мне поехать в мае с дипломатической почтой в Париж и дал бы мне возможность отсутствовать, сколько понадобится, сохранив мне жалованье... Вот уж что доставит ему большое удовольствие и очень расположит его ко мне. Аминь".