Страница 36 из 132
Многим казалось, что, усваивая "европейское просвещение", нельзя-де понять "мировое призвание" России, и наоборот: углубляясь в русские "духовные стихии", невозможно разглядеть всемирность европейской - в частности, германской - мысли. И в результате приходится, следовательно, отвергнуть либо Европу, либо Россию (что и сделал Гагарин).
Между тем Тютчев уже очень рано поднялся до подлинно всемирной точки зрения. И для того, чтобы увидеть "мировое призвание русского народа", ему вовсе не нужно было отрицать Запад, - точно так же, как Гете, Шеллинг и Гегель для утверждения западных ценностей не нуждались в отрицании России; они, как мы помним, напротив, предрекали ей великую самобытную будущность.
Тютчев непримиримо выступал лишь против таких западноевропейских идеологов, которые пытались с порога отвергнуть "мировое призвание" России. Он писал, в частности, следующее: "Европейский Запад - только половина великого органического целого, и претерпеваемые Западом, по-видимому, неразрешимые трудности обретут свое разрешение только в другой половине..."
И, если глубоко разобраться, расхождение Тютчева с Гагариным состояло вовсе не в том, что первый "выбрал" Россию, а последний - Европу. Тютчев сумел освоить высшие достижения европейской культуры, и это помогло ему подняться до всемирной точки зрения, с которой в своем истинном значении предстала и Россия; вспомним, как писал Тютчев о книге Вяземского: "Именно потому, что она европейская (то есть находится на должном уровне "цивилизации". - В.К.), ваша книга - в высокой степени русская". Между тем Гагарин воспринял только внешний и узкий смысл европейского "просвещения" и попросту попытался переселиться из одной "половины великого органического целого" в другую. Не сумев стать "в высокой степени русским", он (и это всецело закономерно!) не смог сделаться и "в высокой степени европейцем", какими были Гете или Шеллинг. И он как-то ощущал свою неполноценность, иначе почему бы этот фанатик католицизма разрыдался при зрелище православных торжеств?
Через много лет Тютчев с беспощадной резкостью (которая не была ему свойственна в молодые годы) написал о людях типа Гагарина:
Напрасный труд - нет, их не вразумишь,
Чем либеральней, тем они пошлее,
Цивилизация - для них фетиш,
Но недоступна им ее идея.
Как перед ней ни гнитесь, господа,
Вам не снискать признанья от Европы:
В ее глазах вы будете всегда
Не слуги просвещенья, а холопы.
Между прочим, Ивана Гагарина, по сути дела изменившего родине, не раз обвиняли еще и в том, что он состряпал пасквильный "диплом", ставший одной из главных причин трагической пушкинской дуэли. Однако это уже излишний поклеп. Гагарин в 1836-м - начале 1837 года был как раз в самых добрых отношениях с Пушкиным*, которому именно он открыл поэзию Тютчева (кстати, Гагарин еще и не впал тогда в свое отступничество от России). Вместе с тем Гагарин постоянно бывал в доме министра иностранных дел Нессельроде, где Пушкина злобно ненавидели. В оправдание Гагарина можно сказать, что в доме этом бывал тогда и сам Пушкин, хотя бы уже потому, что он числился на службе в Министерстве иностранных дел. Гагарин же в это время хлопотал о назначении за границу и, вполне понятно, дорожил своими отношениями с семьей Нессельроде.
Перекладывать вину на Гагарина - значит прикрывать истинных злодеев. И в высшей степени вероятно, что слухи о мнимой виновности Гагарина пошли именно из дома Нессельроде. Но к этой теме мы еще вернемся в связи с рассказом о взаимоотношениях Тютчева и Пушкина.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ТЮТЧЕВ И ПУШКИН
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..
1837
...Не исключено, что они видели друг друга в отроческие годы, так как оба бывали на "детских балах" у Трубецких, и весьма вероятно, что одиннадцатилетний Пушкин и семилетний Тютчев хотя бы обменялись взглядами в зале дворца-"комода", и поныне стоящего у Покровских ворот...
Но затем судьба все время разводила их. Когда Тютчев в 1822 году перед отбытием в Германию приехал в Петербург, Пушкин находился в южной ссылке, а во время тютчевского отпуска 1825 года безвыездно жил в Михайловском. В тот единственный отрезок времени, когда поэты могли встретиться - с 19 июля по 10 августа 1830 года (в течение этих двадцати дней оба находились, насколько нам известно, в Петербурге), - Пушкин был весь поглощен своей предстоящей свадьбой с Наталией Гончаровой. Бесконечные визиты, денежные и прочие дела навалились на него так, что он писал невесте: "У меня почти нет на это сил..."
Наконец, в 1837 году Тютчев приехал в Петербург, когда уже прошло три с лишним месяца со дня гибели Пушкина...
Но несостоявшееся личное знакомство само по себе не может обеднить тему отношений двух великих поэтов. Вспомним, что Достоевский и Толстой также никогда не встречались и не обменялись ни единым письмом, но вопрос об их взаимоотношениях - один из самых емких и глубоких в русской литературе. В известном смысле отсутствие прямого общения даже углубляет тему взаимоотношений - то есть уводит ее в самую глубь личных и исторических судеб обоих поэтов.
Уже шла речь о том, что в 1818 году Жуковский как бы соединил Пушкина и Тютчева, попрощавшись с первым в Царском Селе и встретившись со вторым в Москве. И такие "связи" по-своему не менее значимы, чем непосредственные.
Но дело не только в этом. Выше говорилось о том, что Пушкин и Тютчев, несмотря на весьма небольшое различие в возрасте (четыре с половиной года), принадлежали к разным поколениям русской литературы и самой русской жизни в целом. Ведущие деятели декабристского движения были на пять-десять лет старше Пушкина; то же самое следует сказать и о наиболее важных для него друзьях (так, Чаадаев родился в 1794 году, Вяземский и Катенин - в 1792-м). Но Пушкин все же был прежде всего сыном этой самой декабристской генерации - хотя его мировоззрение и творчество уже к 1825 году отличали широта и глубина, решительно выделявшие его из рядов поколения.
Поэтому тема "Тютчев и Пушкин" подразумевает не только сопоставление двух поэтов; она, эта тема, неизбежно включает в себя взаимоотношения Пушкина с поколением любомудров вообще.
Наконец, нельзя не сказать о том, что тема "Тютчев и Пушкин" не раз рассматривалась очень неточно или попросту искаженно - вплоть до того, что отношения поэтов без сколько-нибудь достоверных аргументов трактовались как почти враждебные... Поэтому поистине необходимо изложить все по порядку.
Не подлежит сомнению, что Тютчев очень рано и очень основательно воспринял пушкинскую поэзию. Об этом свидетельствуют уже хотя бы переписанные в 1820 году юным Тютчевым строфы пушкинской "Вольности", распространявшейся "нелегально" в списках, и, конечно, тютчевское стихотворение "К оде Пушкина на Вольность", сочиненное, по-видимому, тогда же:
Огнем свободы пламенея
И заглушая звук цепей,
Проснулся в лире дух Алцея
И рабства пыль слетела с ней.
...................................................
Счастлив, кто гласом твердым, смелым,
Забыв их сан, забыв их трон,
Вещать тиранам закоснелым
Святые истины рожден!
И ты великим сим уделом,
О муз питомец, награжден!
В то же самое время Погодин заносит в свой дневник: "Говорил с Тютчевым о молодом Пушкине, об оде его Вольность, о свободном, благородном духе мыслей, появляющемся у нас".
Но не забудем, что Тютчев к этому моменту уже проникся специфическим "философским" отношением к миру, которое было характерно для всех любомудров. И в своем поэтическом отклике на "Вольность", прославляя свободолюбие Пушкина, Тютчев все же не соглашается с прямыми призывами к бунту и завершает стихотворение таким пожеланием старшему собрату по поэзии:
Своей волшебною струною
Смягчай, а не тревожь сердца!
Трудно сомневаться в том, что Тютчев всегда внимательно прислушивался к звуку "волшебной струны" поэта. Между прочим, почти одновременно с созданием своего стихотворения об оде "Вольность" Тютчев говорил Погодину, что при осмыслении развития "русской словесности" необходимо "показать, какое влияние каждый писатель имел на ход ее, чем именно способствовал к улучшению языка...".