Страница 27 из 132
А между тем именно потому, что она европейская (то есть находится на должном уровне "цивилизации". - В.К.), ваша книга- в высокой степени русская. Взятая ею точка зрения есть та колокольня, с которой открывается вид на город. Проходящий по улице не видит его. Для него город, как таковой, не существует. Вот чего не хотят понять эти господа, воображающие, что творят национальную литературу, утопая в мелочах".
Итак, для Тютчева подлинные "уроки" германской культуры означали отнюдь не "заимствование" тех или иных ее сторон и элементов и "перенесение" их в русскую культуру; германская культура была для него прежде всего образцом истинного "уровня", истинной высоты той "точки зрения", с которой видят мир ("каждому предмету разговора давал он невольно оборот ко всеобщности", - вот что выделил Киреевский в Гегеле). Тютчев стремился взойти на ту "колокольню", с которой открывается вид на Россию как целое; нельзя не добавить, что это с необходимостью подразумевало и видение целого мира, ибо только во всеобщей картине мира можно было действительно увидеть Россию в ее цельности (о чем, между прочим, говорил уже Веневитинов в цитированной выше статье 1826 года).
И, называя в 1830 году Тютчева "европейским человеком", Иван Киреевский выразился неточно; следовало сказать об уже обретенной к тому времени "всемирности" тютчевской мысли, а вовсе не об "европеизме" в его противопоставленности "русскости". Понимание того, что нельзя, по выражению Тютчева, "творить национальную литературу, утопая в мелочах" русского быта, - это едва ли не основная черта любомудров в целом и особенно наиболее выдающихся из них. Подлинная русская литература (и культура в целом) не может не иметь общечеловеческого, всемирного размаха и значения, какими уже обладает культура Германии, - вот в чем были убеждены и Тютчев, и другие любомудры, и вот в чем заключается объяснение их страстного и всеобъемлющего интереса к германской мысли.
Поскольку Тютчев, как и Киреевский, обращался к этой мысли со своей собственной творческой волей - волей к созданию русской культуры всемирного значения, - его отношение к германскому духу ни в коей мере не было пассивным. Так, многолетнее общение Тютчева с Шеллингом с самого начала было, без сомнения, подлинным диалогом, подчас превращавшимся (о чем есть прямые свидетельства) в достаточно острый спор. Это был диалог представителей двух великих культур, - пусть одна из них и была тогда очень юной, становящейся культурой.
Хотя Шеллинг еще до Тютчева встречался с русскими людьми старшего, декабристского поколения- Александром Тургеневым и Петром Чаадаевым, который произвел на него неизгладимое впечатление, - трудно сомневаться в том, что именно Тютчев, бывший собеседником германского мыслителя в течение почти пятнадцати лет, сыграл главную роль в пристальном внимании Шеллинга к России. Встречаясь, уже после общения с Тютчевым, с целым рядом любомудров - братьями Киреевскими, Рожалиным, Шевыревым, Погодиным, Мельгуновым, Владимиром Титовым, Одоевским, - Шеллинг неизменно с глубоким интересом говорил о России. Так, он сказал в 1829 году Петру Киреевскому*: "России суждено великое назначение... В настоящем положении ее требования, может быть, слишком умеренны" (то есть Россия слишком "скромно" ведет себя на мировой арене).
Через несколько лет другой любомудр, Николай Мельгунов, записывает после беседы с мыслителем: "Шеллинг любит Россию и русских... имеет о России высокое понятие и ожидает от нее великих услуг для человечества... Шеллинг отвечал мне, что ему было бы весьма по сердцу войти с Россией в умственный союз".
Нельзя не сказать, что в тогдашней Германии Шеллинг вовсе не был одинок в своих представлениях о будущности России. В эти же годы, незадолго до своей кончины, Гегель писал: "Другие современные государства, как кажется... уже оставили кульминационный пункт развития за собою, и их состояние стало стационарным; Россия же, - возможно, уже самое могущественное государство среди остальных, - несет в своих недрах огромные возможности развития своей интенсивной природы".
"Высокое понятие" о России складывалось у германских мыслителей и поэтов, надо думать, и потому, что русские любомудры (и среди них Тютчев), исключительно ценя "всеобъемлемость" этих мыслителей и поэтов и стремясь подняться до их уровня, в то же время с самого начала общения с ними вступали и в существенный спор, выдвигая свои, вполне самостоятельные представления и идеалы.
Это сказалось даже на отношении к Гете, перед которым любомудры преклонялись. В 1827 году была опубликована "Интерлюдия к Фаусту" Гете (вошедшая затем в качестве третьего акта во вторую часть трагедии) "Елена". К этому времени любомудры в Москве самым внимательным образом следили за деятельностью Гете, и уже в том же 1827 году в их журнале "Московский вестник" публикуется "Елена" в переводе Степана Шевырева, сопровождаемом его же большой и глубокой по смыслу статьей.
Живший в то время в России образованный немец Николаус Борхард, будучи восхищен статьей Шевырева, перевел ее на немецкий язык и послал Гете. Получив ответ Гете, Борхард передал его Погодину, редактору журнала "Московский вестник", где он тут же был опубликован. Гете писал, что уже давно знаком с достижениями русской поэзии, которые давали основания полагать, что в России существует "высокое эстетическое образование". Но затем германский гений признавался: "Несмотря на то, для меня все еще было неожиданным встретить в отношении ко мне, на отдаленном Востоке, чувства столь же нежные, сколько глубокие, коих милее и привлекательнее вряд ли можем найти на нашем Западе.."
Прервем письмо Гете, дабы сказать, что в последних его словах выразилась не только утонченная вежливость, но и чистая правда. Русские умели ценить высшие достижения германского духа, как никто, включая и самих соотечественников Гете. 29 августа 1847 года Тютчев писал из Франкфурта-на-Майне, где он находился тогда вместе с Жуковским: "Вчера исполнилось 98 лет со дня рождения довольно известного франкфуртского гражданина - Гете, - но, право, сдается мне, что во всем Франкфурте только мы одни и были достаточно простодушны, чтобы вспомнить об этой славной годовщине".
Но вернемся к письму Гете. Он говорит о смысле статьи Шевырева: "Разрешение проблемы или, точнее сказать, узла проблем, предложенных в моей "Елене", разрешение столь же удовлетворительное, проницательное, сколько сердечно-благочестивое, не могло не удивить меня, хотя я и привык уже испытывать, что нельзя по прошедшему времени судить о быстроте успехов новейшего " (Гете имеет в виду здесь стремительность созревания русской мысли).
Тогда же Гете напечатал в издаваемом им журнале "Искусство и древность" статью "Елена" в Эдинбурге, Париже и Москве", где охарактеризовал три критические статьи о своем произведении, принадлежащие крупнейшему мыслителю Англии (шотландцу по происхождению) Томасу Карлейлю, видному французскому публицисту Жан-Жаку Амперу (сыну великого физика) и московскому любомудру Степану Шевыреву:
"Шотландец стремится проникнуть в произведение; француз - понять его, русский - присвоить себе. Таким образом, гг. Карлейль, Ампер и Шевырев вполне представили все категории возможного участия в произведении искусства или природы".
Это чрезвычайно многозначительная характеристика отношения русских любомудров к германской культуре. Но что значит - "присвоить себе"? Речь ведь идет не о каком-либо подражании произведению Гете, но о статье, посвященной этому произведению.
Дело в том, что Шевырев совершенно своеобразно истолковал гетевскую "Елену". У Гете дан апофеоз мощного и целостного, - нераздельно сливающего тело и душу, - жизненного порыва, между тем как Шевырев, основываясь на отечественной традиции, уходящей корнями в культурное наследие Древней Руси, трактует "Елену" как поэтическое воплощение духовного преображения красоты, любви и искусства. В процессе этого скрытого спора с Гете на почве его же творения Шевырев в самом деле как бы "присваивает" его "Елену" иной национальной культуре, которая видит, так сказать, абсолютную ценность в духовной высоте.