Страница 128 из 132
Да, личность Тютчева и ныне, и в грядущие времена (может быть, особенно в грядущие) способна не менее сильно воздействовать на становление людей. Во вступлении к этой книге говорилось, что и сам Тютчев, и окружавшие его современники оставили слишком мало свидетельств - мало, если сравнивать с другими творцами русской литературы. И все же дошедшие до нас проявления личности Тютчева достаточно весомы, чтобы мы могли сделать эту личность достоянием нашего духовного мира.
Те или иные характернейшие черты Тютчева предстают с первого взгляда как резко противоречащие друг другу, несовместимые, взаимоисключающие. Он обладал исключительно, уникально развитой индивидуальностью душевного строя - и вместе с тем был непримиримым противником индивидуализма, в котором видел пустую и бесплодную претензию- "О, нашей мысли обольщенье, ты, человеческое Я", - и опаснейший, губительный для мира "принцип личности, доведенный до какого-то болезненного неистовства". Он обращался к вселенскому бытию во всей безграничности пространства и времени - и не мог и дня прожить без газет. Он постоянно испытывал чувство трагедийного одиночества - и в то же время непрерывно общался с сотнями людей. ("Мне не с кем поговорить... - писал Тютчев, - мне, говорящему со всеми..."). Он мог долго пребывать в полном бездействии, не имея воли даже для того, чтобы набросать короткое письмо, -и он же мог, будучи уже далеко не молодым и невзирая на болезнь и личное горе, целиком отдаться энергичной и целенаправленной деятельности.
Можно бы продолжать и продолжать ряд подобных противоречий, которые подчас выступали совершенно очевидно в самом облике и поведении поэта. Так, Аксаков писал: "...Не было, по-видимому, человека приятнее и любезнее. Его присутствием оживлялась всякая беседа... Он пленял и утешал все внемлющее ему общество. Но вот внезапно, неожиданно скрывшись, он - на обратном пути домой; или вот он, с накинутым на спину пледом, бродит долгие часы по улицам Петербурга, не замечая и удивляя прохожих... Тот ли он самый?"
Но то, что при поверхностном восприятии может показаться в Тютчеве двойственным, излишне противоречивым или даже странным - так сказать, отходящим от нормы, - на самом деле было выражением высшего развития личности. Его, казалось бы, сугубо индивидуальные переживания - во всем их неповторимом богатстве, сложности, утонченности - были всегда соотнесены с всеобщим состоянием современного мира, с человеческой Историей в целом (как прошедшей, так и грядущей) и, наконец, с Вселенским бытием.
Вот он в письме к Эрнестине Федоровне от 9 сентября 1855 года рассказывает о своем, в сущности, глубоко сокровенном переживании, похожем на сон: "Вчера, 8-го, в то время, когда во всех соборах совершалась обедня, я поднялся на первую площадку Ивана Великого, покрытую народом... И тут меня вдруг... охватило чувство сна. Мне пригрезилось, что настоящая минута давно миновала, что протекло полвека и более... И тогда вся эта сцена в Кремле... показалась мне видением прошлого и весьма далекого прошлого, а люди, двигавшиеся вокруг меня, давно исчезнувшими из этого мира... Я вдруг почувствовал себя современником их правнуков".
Это было характернейшим для поэта состоянием духа. Двенадцатью годами ранее, 26 августа 1843 года, Тютчев писал той же Эрнестине Федоровне о своем восприятии древнего церковного обряда: "Есть во всем этом для человека, снабженного чутьем для подобных явлений, величие поэзии необычайное... Ибо к ощущению прошлого - и такого уж старого прошлого, присоединяется невольно, как бы предопределением судьбы, предчувствие неизмеримого будущего..."
Такого рода переживания постоянно овладевают душой поэта, особенно в зрелые годы. Они воплотились во множестве его стихотворений, начиная с юношеских ("А. Н. Муравьеву", "Олегов щит"), и тем более в стихотворениях конца 40-60-х годов ("Русская география", "Наполеон", "Венеция", "Пророчество", "Неман", "Encyclica", "Славянам", "Над русской Вильной стародавней..." и многие другие), а также в письмах, статьях, устных суждениях, записанных мемуаристами и т. п.
Эта способность "охватывать борьбу во всем ее исполинском объеме и развитии", присущая Тютчеву, может быть понята как основа, как коренное свойство его личности, которое связывало воедино все ее стороны и проявления. Как ясно уже из приведенных только что высказываний поэта, это была вовсе не чисто "умственная" способность; в ней органически сливались мысль и чувство, ум и сердце, устремленность к истине и нравственный пафос.
Незадолго до смерти, в апреле 1873 года, Тютчев писал: "Никогда еще борьба между добром и злом, составляющая основу жизни мира, не была ни более острой, ни более драматичной". Зрелище движущейся Истории поэт всегда воспринимал не столько как объект беспристрастного познания, сколько именно как острую и драматичную борьбу добра и зла - борьбу, которая составляла и подлинную основу его собственной жизни. Ибо, как мы знаем, он отнюдь не ограничивался созерцанием этой борьбы, он стремился - особенно в последние годы - принимать деятельное участие в ней.
Из его уже приводившегося высказывания о том, что историю делают так, как ткутся гобелены, - ткач "видит лишь изнанку ткани", - ясна скромная оценка своего собственного вклада в историческое творчество. Но едва ли что-либо может сравниться с самим чувством личной причастности этому творчеству!
И нет ничего удивительного в том, что в свои последние годы, когда он обрел возможности для воздействия на внешнюю политику России, Тютчев забывал о поэзии ради причастности этому творчеству, которое для него само было исполнено истинно поэтическим величием...
В этой сердцевине тютчевского духа и души естественно и нераздельно сопрягались многообразные и даже вроде бы несовместимые стороны и черты. Предельно развитая жизнь его индивидуальности вливалась в громаду общенародного и всечеловеческого исторического творчества и никак не могла обратиться в индивидуализм. Собственно говоря, личность Тютчева, органически связав себя с движением русской и всемирной истории, тем самым переросла индивидуализм; она была несравненно богаче и мощнее какого бы то ни было индивидуалистического духа.
Поскольку каждое, даже само по себе частное событие его времени являлось перед Тютчевым как определенное звено во всемирной истории, нет ничего парадоксального в том, что потрясенное видение Космоса сочеталось в его душе со страстным интересом к сегодняшней газете.
Столь же понятны в этом свете и переходы Тютчева от почти "обломовского" бездействия к напряженной деятельности, захватывающей его тогда, когда он верил, что его усилия так или иначе вливаются в русское и всемирно-историческое творчество, в мировую борьбу добра и зла.
Тютчева часто представляют себе только в двух ипостасях - сугубо личной и "космической". Но прямое, непосредственное соотнесение своей личности в ее самодовлеющем значении и Космоса в его внечеловеческой всеобщности неизбежно устремляется либо к безличности либо к индивидуализму, - между тем как и то, и другое было совершенно чуждо Тютчеву.
Конечно, в тютчевской поэзии 20-30-х годов немало стихотворений, которые выступают как всецело "космические"; несколько таких стихотворений он создал и в самые последние годы. При этом в ранних стихах господствует мотив упоенного приобщения Космосу и даже растворения в нем:
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай
а в самых поздних - ясное сознание смерти.
Но своего рода пик, апогей творческого пути Тютчева - это рассмотренные в своем месте "Два голоса" (1850)*, где личное и космическое опосредованы подвигом во всечеловеческой борьбе, вырывающей из рук богов победный венец.
Словом, тютчевское видение Истории и само его участие в ней предстает именно как сердцевина его личности, соединяющая индивидуальное и всеобщее богатой и плодотворной связью.