Страница 125 из 132
И в самом деле: искреннее восхищение поэзией Тютчева должно пробудить в каждом из нас убежденность в том, что мое личное бытие имеет самое прямое, непосредственное отношение к вселенскому, космическому бытию, что я не имею права забывать об этом и призван мерить мою жизнь именно такой мерой...
Когда-то юный Тютчев именно в Овстуге впервые - и потому с недостижимой уже позднее силой и потрясенностью - увидел "небесный свод, горящий славой звездной", - как он сказал в пору первой своей творческой зрелости, около 1830 года. Тогда, в начале поэтической жизни, он представляет себе долгий путь, на котором
...мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
В конце же пути, через сорок с лишним лет, он скажет в Овстуге о "всепоглощающей и миротворной бездне" Вселенной.
Стихотворение это начинается воспоминанием о боевых схватках на крепостных стенах древнего Вщижа, бушевавших шесть и более веков назад:
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь...
Казалось бы, Тютчев перед ликом вселенской "бездны" видит тщету человеческой истории. Но проблема сложна и противоречива. Те почти два года, которые осталось жить поэту после создания стихотворения о Вщиже, он по-прежнему был весь погружен в историю своего времени, хотя жизненные силы с каждым месяцем покидали его.
Возвратившись в конце августа 1871 года из Овстуга - по дороге, как мы помним, он в последний раз виделся с Толстым, - Тютчев уже более не выезжал из Петербурга далее Царского Села. Ему стало трудно передвигаться, и это было для него очень тягостно, ибо Тютчев прямо-таки не представлял себе жизнь без долгих путешествий. В 1865 году Иван Аксаков не без изумления рассказывал в письме к Анне Тютчевой (тогда его невесте), как он на московской улице встретил поэта, который "взял меня под руку, и мы с ним проходили с лишком полтора часа, разговаривая. Думаю, что сделали верст десять" (стоит напомнить, что поэту было уже шестьдесят два года). Ранее, в 1846 году, Тютчев рассказывал в письме к жене (14 августа), как он в взволнованном состоянии "бросился, чтобы не задохнуться, на Тверской бульвар, который пробежал несколько раз*, прежде чем немного успокоился".
Для самых же последних лет жизни поэта характерна другая картина, воссозданная в воспоминаниях В.П.Мещерского: "Помню... его живописную позу на Невском проспекте; летом, в сильнейший зной, он сидит, развалившись на скамейке дворника у дома Армянской церкви, где он жил, на панели, и читает газеты".
Только поверхностному взгляду этот "портрет" поэта может показаться не очень уж содержательным. Между тем по-настоящему крупная и высокоразвитая личность ярко воплощается почти в каждом своем проявлении. И в этой незатейливой "зарисовке" - как бы весь Тютчев. Здесь и постоянно выражавшаяся в его стихах неодолимая тяга к теплу, солнцу, "Югу", и его органический "демократизм" (тайный советник сидит, развалившись, на дворницкой скамейке, как старик-крестьянин на завалинке), и неизбежные газеты в руках - хотя дело идет, казалось бы, о полудремотном отдыхе в летний зной.
4 января 1872 года он пишет Анне: "...По своему неисправимому легкомыслию я по-прежнему не могу не интересоваться всем, что происходит в мире, словно мне не предстоит вскоре его покинуть..." И он вовсе не только интересуется, он и в этот предпоследний год жизни так или иначе стремится воздействовать на ход политических дел. Он не отказывается от этого даже и тогда, когда его постиг удар (по-нынешнему - инсульт), парализовавший левую половину тела.
Первые признаки надвигающегося удара появились еще 4 декабря 1872 года. 11 декабря Эрнестина Федоровна писала брату: "Несколько дней назад его левая рука... перестала ему повиноваться настолько, что он, сам того не чувствуя, роняет взятые ею предметы. Затем ему вдруг стало трудно читать, так как буквы сливались в его глазах".
Как рассказывает Аксаков, доктора "советовали ему тишину, спокойствие, рекомендовали поменьше читать и думать... Но Тютчев не уступал, упорно пытался жить, как жилось ему прежде и как не мог он иначе жить... Несмотря на несколько случаев подозрительной дурноты, испытанной им в гостях, у знакомых, несмотря на мучительные боли в голове, он не хотел признавать власти недуга над своим умом и дарованиями".
И все окружающие не сомневались, писал Аксаков, что "главной причиной удара были стихи по случаю кончины Наполеона, сочиненные им".
Французский диктатор умер в изгнании 28 декабря 1872 года. Получив известие об этой смерти, Тютчев тут же захотел выразить свои мысли в стихах. "Но, - свидетельствует Аксаков, - к его смущению и ужасу - стихи не выходили, не повиновались ни звуки, ни рифмы. Страшно напряглись его силы; он одолел-таки добровольно заданную им себе работу..." Рука уже совсем плохо подчинялась поэту, и он 30 декабря продиктовал стихи жене, а на следующий день сам отнес их в редакцию еженедельного журнала "Гражданин"* (где, кстати сказать, как раз с декабря 1872 года сотрудничал Достоевский).
1 января 1873 года поэт, рассказывает Аксаков, "несмотря ни на какие предостережения, вышел из дому для обычной прогулки, для посещения приятелей и знакомых... Его вскоре привезли назад разбитого параличом. Вся левая часть тела была поражена, и поражена безвозвратно".
Однако, когда всего через день, утром 3 января Аксаков приехал к Тютчеву, тот, "бегло сказав о себе: "Это начало конца...", сейчас же пустился говорить о политике, о Хиве, о Наполеоне... например, о Наполеоне III: "Какой огромный круг деятельности исторической и созидания понапрасну, по-пустому", старался припомнить свои стихи об нем, но не мог, среди усилий задремывал, потом опять силился сказать что-нибудь об общих вопросах".
Аксаков пробыл тогда рядом с Тютчевым около двух недель, а позднее, в июне, приехал к нему еще на две недели. И в подробных письмах того времени Иван Сергеевич, поражаясь мыслительной энергии поэта, вместе с тем как бы ведет постоянный спор с ним, не принимая его отношение к миру на пороге смерти.
Этот спор - своего рода часть жизни самого Тютчева, существенное "обстоятельство" его жизни. Поэтому важно вглядеться в характер этого спора.
Аксаков полагает, что думать и говорить о Наполеоне III в том состоянии, в каком находится поэт, - занятие неуместное и, так сказать, суетное. В ночь с 3 на 4 января он пишет о тютчевских речах, касающихся Наполеона, и попытках вспомнить стихи, трудная работа над которыми явилась непосредственной причиной удара: "Это происходит просто по привычке всего умственного аппарата. Зубцы, колеса, пружины - весь механизм по-прежнему в движении... Трудно совладать с собственным мыслительным механизмом, который между тем без умолку стучал и работал в его голове".
Через несколько дней, 8 января, Аксаков пишет о Тютчеве его дочери Екатерине: "...Ему положительно лучше, он даже весел, жаждет говорить о политике и общих вопросах... Человеку дано грозное предостережение... тень смерти прошла над ним, - и вместе с тем дана отсрочка... Дается время подготовиться, покаяться, освятиться. Молите Бога, чтобы он воспользовался этой отсрочкой. Мне кажется, впрочем, что Ф.И.... не ощутил и близости смерти, ее таинственного веяния около себя... Самое приобщение Святых Тайн не сопровождалось тихою торжественностью, которою осеняется почти всегда при одре умирающего. Конечно, правда души человеческой - известна вполне только одному Богу, а для нас остается тайной. Но поскольку можно судить по непосредственным впечатлениям, - едва ли ваш отец познал "день посещения своего"..."
Об этом свойственном Аксакову восприятии (и оценке) предсмертного "поведения" Тютчева, без сомнения, знал его ближайший друг Юрий Самарин. И в своем письме к Аксакову от 22 июля 1873 года он вольно или невольно оспорил друга. Он писал о Тютчеве: "...был в нем неисчерпаемый источник того чисто русского благодушия, которое так однородно с христианской любовью и в то же время так близко граничит с дохристианским безразличием к добру и злу (вспомним приведенные выше слова Павла Флоренского! -В.К.). Впрочем, в каждой душе есть глубины, недоступные человеческому суждению, и о его младенчески-свежей душе можно сказать то же, что говорится в Писании о суровой душе первого между людьми завоевателя (основателя Вавилонского царства Нимврода. - В.К.): он был поэт перед Господом как тот был исполином перед Господом. Господь и судит его - не мы".