Страница 3 из 16
- Попробуй завтра приди только без завтрака или без денег.
С тех пор я стал выпрашивать деньги на завтраки у слепого, не смея просить у отца.
Дядя, отсчитывая мелочь, сэкономленную от своих расходов, всякий раз говорил мне:
- Ты, понимаешь, мальчик, я забыл разменять нужную купюру, и придется дать тебе медью и серебром. Не экономь, купи себе булку с колбасой или сыром. Только не приучайся играть в азартные игры. Из картежника, пьяницы или бильярдиста никогда не выйдет порядочный человек, способный одевать, кормить и обувать семью.
Про Войка я не решаюсь рассказать даже дяде. Войк-это из снов. А кому хочется рассказывать сны?
Сны начинались наяву сразу, как только я входил в переулок. Дома, словно сговорившись с Войком, на чинали надвигаться на меня, и вдруг появлялась банда. Их было тринадцать (чертова дюжина), но лицо у всех было одно, и рот, в котором не хватало три зуба.
И в тот же замедлившийся миг, прикинувшийся вечностью, вдруг становилось душно, и, только выйдя из этой тесноты и духоты, я смутно догадывался, что мир был более пластичным, чем я предполагал. И от этого мне становилось страшно.
Уж не обладал ли Войк способностью гипнотизера?,
Вполне возможно.
Он поселился в моем сознании и оттуда внушал мне мысль, что все на свете возможно и нет границы между реальностью и сном.
4
Мой дядя любил прогуливаться по берегу Ингоды. Стоя возле воды, он своим тонким чутьем ловил ее свежесть и мысленно углублялся в даль, заманивавшую его в далекие детские воспоминания.
Было время, когда он видел, и вещи, и лица людей не прятались от него в вечном сумраке, отбиравшем от него краски и формы.
Ему было девять лет, он заболел. Болезнь прошла, унеся с собой видимый мир и оставив его в резко на" ступившем мраке. Ночь начиналась и продолжалась, а утра все не было и не было. Лежа в постели, он все ждал, что утро наступит и перейдет в день...
За окном не было неба и облаков, да и окно осуществлялось только тогда, когда к нему протягивалась рука и пальцы жадно и нетерпеливо трогали стекла, вдруг перестававшие пропускать свет.
Солнце, покинув небо, переселилось в сны мальчика, которому теперь незачем было ходить в гимназию. По ночам он видел цветные, яркие солнечные сны, после которых так не хотелось просыпаться.
Запомнилось ему, как он впервые после болезни вышел во двор. Рядом с двором стоял сад.
Мир спрятался. Мальчик чувствовал под подошвами сапог землю, вдруг страшно и неожиданно уходив. шую из-под ног и спешившую поменяться местом с пустотой.
Мир спрятался, исчез, сгинул, и только подошвы ног сквозь дрожь испуга и неуверенности уведомляли растерявшиеся чувства, что не все исчезло, что еще есть что-то. Что?.. Об этом сейчас доложит протянувшаяся в темноте рука.
Шаг, еще шаглРядом мать и ее глаза. И вдруг случилось чудо. Послышался дивный звук, словно мальчика своим нежным, музыкальным голосом окликнуло спрятавшееся пространство.
В саду куковала кукушка. Сияние солнечных лучей, синева неба, плывущего в речных водах, коричневая кора деревьев-все аукалось и дивно перекликалось, завернутое в этот длившийся прозрачный звук.
Да, мир приближался, извещая о своем возвращении мальчика, и он всем своим существом почувствовал медовый запах распустившихся веток, каким-то чудом тоже слившихся со звуком.
Мир, заняв голос у кукушки, окликал и откликался, пребывая одновременно здесь и там, словно "там" и "здесь" вдруг слились и заговорили.
А на другой день это повторилось. Мир, спрятавшись в звук, снова окликнул мальчика, и невидимая кукушка снова посетила соседний сад, чтобы на миг сорвать покрывало темноты, окутавшей все явления и вещи.
Затем звук растаял, и все снова спряталось. Вещи снова стали злыми. Еще не привыкший ходить в сумраке, мальчик постоянно натыкался на острые и твердые углы предметов. Еще недавно такое пластичное, умевшее услужливо расступаться, давая мальчику дорогу, пространство вдруг таинственно и настороженно сомкнулось. Кто-то перед самым носом мальчика закрыл дверь и замкнул на замок.
Весь день и всю ночь мальчик ожидал утро. Он снова выйдет с матерью во двор, и в соседний сад снова прилетит кукушка.
Но на этот раз кукушка не прилетела.
Мой слепой дядя начал насвистывать веселый мотив из какой-то оперетты. Он любил жизнь и рано научился радоваться ей. Радоваться жизни его не разучила слепота. -- Который час? Взгляни-ка, мальчик, на мои часы.
И слепой, достав из кармана брюк толстые карманные часы, протянул их мне. Крышка раскрылась, показав стрелки и жирные числа.
Часы, казалось, жили своей особой карманной жизнью, храня время слепого, умевшего вдруг превращаться в коммерсанта и дельца.
- Половина двенадцатого.
- Вот как? Мне надо в контору, мальчик, хотя и здесь тоже хорошо.
Слепой уже собирался уходить, как вдруг на берегу возник голос кукушки. Этот голос словно окликнул его из другого времени, донесся сюда из детства, напоминая одно далекое и страшное утро. Дядя прислушался. Лицо его стало напряженным и грустным.
Когда голос кукушки смолк и наступила тишина,. дядя спросил:
- Ты выучил уроки?
- Да. Еще вчера перед сном.
- А что снилось тебе?
- Доска. Пифагоровы штаны. Пенсне нашего математика. И добрые глаза Войка.
- Кто этот Войк?
- Не знаю.
Я действительно не знал, кто такой Войк, и не знаю даже сейчас. Зло мне казалось непознаваемым, даже если оно сидело на соседней парте.
- Какой-то Войк звонил на днях ко мне в контору, спрашивал - не нужен ли мне бухгалтер. У него приятный голос. Не отец ли это случайно твоего одноклассника?
- Нет. Его отец живет в Харбине.
Дядя идет не спеша. Люди с глубоко развитым чувством собственного достоинства редко спешат. У них с временем совсем другие отношения, чем у людей суетливых, торопливых, всегда боящихся куда-нибудь опоздать.
Дядино время имеет символ: толстые карманные часы с солидной крышкой и золотыми стрелками. Эти часы показывают время точно. Да и показывают ли? Скорее, они его хранят и делятся им, дарят время владельцу.
Эти часы помогают дяде чувствовать полноту жизни. Иногда дядя вынимает их из кармана и, раскрыв крышку и поднеся к уху, с наслаждением вслушивается. Ощущение такое, что у часов есть какая-то тайна и, тикая, часы делятся этой тайной с дядей, отмеривают эту тайну, потому что эта тайна выражается в числах и не сопротивляется отмериванию. Но в этом отмеривании есть что-то доброе и красивое, похожее на музыку.
Послушав тиканье часов, дядя закрывает крышку и неторопливым движением кладет часы в специальный карман клетчатых хорошо выутюженных брюк.
Дядя сам чем-то похож на свои карманные часы. Он, не видя цифр и стрелок, точно угадывает время, ошибается не больше чем на четверть часа. И все же, не доверяя себе, просит меня сказать, который час.
Часы эти он купил, когда жил в Гонолулу. Купил он эти часы у диккенсовского старичка, торговавшего старьем. Это были старые часы, может когда-нибудь тикавшие в кармане у добряка Пикквика.
Жил ли дядя когда-нибудь в Гонолулу? Может, жил, а может, и не жил.
Гонолулу был чем-то похож на контору в кирпичном доме, давно поселившуюся в моих снах и изредка из снов переселявшуюся в действительность.
Не доходя до кирпичного дома, дядя замедляет шаги и, внюхиваясь в запах духов, спрашивает.:
- Дама?
- Да, но довольно пожилая.
- Знакомая?
- Нет. Незнакомка.
Когда женщина поравнялась с нами, дядя, опираясь на ореховую трость, кричит на меня:
- Нерасторопный разгильдяй! Когда я наконец избавлюсь от тебя и найду другого услужливого и аккуратного работника!
Дама бросает насмешливый взгляд на слепого.
Слепой достает сигару и подносит заграничную зажигалку вместе со вспыхнувшим огнем к своим толстым, налитым кровью и гневом губам.
В своем клетчатом костюме и серой шляпе ов элегантен.