Твоя заря

Больно Софийке видеть руины там, где раньше все было будто овеяно дыханием отца, согрето родственным теплом - сколько раз еще детьми бегали туда в кино или на вечера в железнодорожный клуб; рабочие депо часто показывали самодеятельные спектакли, широкой славой пользовался их хор,среди железнодорожного люда всегда почему-то было много парней и девчат с прекрасными голосами. Впечатлительной девушке все входило в душу, чувствовала, что этим стоит дорожить. Уже когда и в педучилище была, Софиика не раз ловила себя на том, что ей нравится говорить:

- Я дочь железнодорожника.

Или:

- Мой отец водит дальнерейсовые поезда!..

Какое это было удовольствие - бегать любоваться лётом поездов, встречать отца из рейса. Сколько волнения, когда вот приближается к тебе, пыхая паром, черный отцовский исполин, приближается из ночи в огнях, работая всеми своими стальными мускулами,- сама сила и мощь!

И отец поглядывает с высоты своего паровозного окошка, усталый, но улыбающийся, подает дочке знак приветствия:

все в порядке, мол, под всеми семафорами прошел и домой прибыл секунда в секунду!..

А когда захватчики опоганили станцию своими вывесками, бранью, топотом сапог, Софиика почувствовала, как станция утратила для нее притягательность, отпала малейшая охота бывать там,- никто из молодежи по доброй воле во времена оккупации туда не ходил, разве что нахватают в облаве шестнадцати-, семнадцатилетних да силой погонят, запакуют в эшелон. Некогда любимая Узловая, теперь она только ранила душу. Обокрадена жизнь, Софиика ощущала, что никогда с этим не смирится. Счастливые минуты пережила Софиика, лишь когда наши стали налетать из-за Днепра, принялись чуть ли нс ежедневно молотить проклятые фашистские составы, от которых всегда тесно было на колеях. Вот это начались представления! Вся степь глядела эти спектакли, ведь ставили их соколы из-за Днепра!

Унылостью руин встречает сейчас Софийку родная Узловая. И вокзал, и железнодорожные мастерские стоят обгорелые, зияют пробоинами, сажей чернеют закопченные стены. От привокзальных садов остались одни расщепленные стволы, вагоны лежат искромсанные, одну из платформ совсем сбросило взрывом с колеи,- лишь водонапорная стоит невредимо, как будто кто се заколдовал!

Однако жизнь возвращается. На территории станции, несмотря на царящий там хаос, появился народ, спешат куда-то военные и штатские с лопатами, минеры пишут мазутом на задымленной стене вокзала свою резолюцию, свидетельствуют, что мин уже нет; деревья сверкают инеем, в ободранном скверике у пакгауза девушки-зенитчицы устанавливают орудие, нацеливают его длинной шеей вверх, в голубизну, хотя небо сейчас совершенно спокойно.

На девушках тулупчики новенькие, и сами они ладны, подтянуты, шапки-ушанки сбиты набекрень как-то даже кокетливо; настроение девушек соответствует этому дню, соединившему в себе солнце и мороз и радость освобождения Узловой,- смех то и дело слышен из ямы-траншеи, где зенитчицы, сбившись стайкой, хлопочут у своего орудия.

- Беги к ним, Софийка, спрашивай!..- Женщины остановились.

А едва Софийка стала приближаться к зенитчицам, девичий смех тут же угас, шапки-ушанки с выпущенными из-под них локонами застыли гурьбой у бруствера, и на разордовшихся лицах появилась напряженность. Что за цаца изволила к ним пожаловать? Видно, эта местная красотка лет семнадцати вызвала у них, помимо напряженного недоумения, еще и нечто похожее на ревность или укоризну. "Мы вот воюем, нам войны достается по первое число, а ты себе возле мамы? Цветистым платком повязалась, челочку-гривку на лоб выпустила, а брови-чернобровы, должно, сажей наваксила, чтобы приманивать наших лейтенантов!.. А вчера где была? Может, и с теми в хаханьки играла?"

- Девушки, где здесь госпиталь? - как-то неприятно для себя волнуясь, спросила Софийка.

- А тебе-то зачем? - холодно отозвалась из ямы широколицая блондинка,Неможется?

Уловив холодок насмешки, Софийка невольно выпрямилась и, закипая обидой, кивнула с ревнивой гордостью в сторону саней:

- Летчика везем!

Вот тут-то мгновенно преобразились девчата. Словно ветром вынесло их из ямы, гурьбой подбежали к саням, окружили, защебетали, рассматривая неизвестного с его выставленным на обозрение планшетом, наперебой давай расскрашивать, при каких обстоятельствах это с ним случилось...

Летчик слабыми устами улыбнулся зенитчицам:

- Как да почему - об этом, сестренки, будет еще кому докладывать... А спасительницы мои - вот они, перед вами...

Старшие женщины заметно заважничали при этом, однако в разговор встревать не стали - пусть уж Софийка сама... А Софийку между тем как будто устранили. Одна из зенитчиц, маленькая бойкая толстушка, низко склоняясь над летчиком, напористо предлагала:

- Может, изволите нормочку спирту для подогрева?

Заболотный отрицательно ворохнул головой:

- Мы здесь к самограю привыкли.

- Вот как! В надежные руки, видать, попали,- засмеялись девушки, и уже блестки приветливости запрыгали в глазах, даже широколицая та блондинка, встретившая Софийку с издевкой, посмотрела теперь на незнакомку подобревшим взглядом, как будто безмолвно извинялась за свои недавние подозрения.

- А где же здесь могут быть однополчане? - вот что прежде всего ему хотелось знать.

О части, которую летчик назвал, девушки даже не слышали, такое ведь наступление, все в движении, каждый день прямо трещит под стремительным натиском событий...

Полк не уйдет, сперва надо встать на ноги... Врачей на станции, однако, не оказалось, медсанбат их расположился где-то в Петропавловке, но туда-то не близкий свет - еще километров да километров...

Женщины переглянулись:

- Ну как, коренная?

- Двинемся, бороздинная...

И снова впряглись в свои веревки.

- Вперед на запад, на Петропавловку! - трогая с моста, сама себе скомандовала тетка Василина, и зенитчиЦы рассмеялись, потому что Петропавловка находилась как раз на востоке.

Сани с летчиком поскрипели дальше, а вдогонку им старшая из зенитчиц еще докрикивала, объясняла доброжелательно:

- Не доезжая до села, увидите брезентовый шатер, большущий, вроде цирка... Это он и будет, медсанбат!..

Но как тут перебраться через насыпь? Живого места нет, по всему полотну встопорщились искромсанные шпалы, какая-то сатанинская здесь машина-шпалорезка прошлась, повыворачивала тяжеленные колоды, поломала их, как спички, и теперь торчат они, черные ощетинившиеся бревна, задранные над насыпью... Насыпь прямо-таки ошеломила женщин своим видом, этим вздыбившимся частоколом, ужаснула и подавила их самой бессмысленностью разрушения.

- Да это же аспиды,- приговаривала тетка Василина.- Каждую шпалу, точно ножом...

А мать Софийки, меряя глазами изуродованное полотно, сказала дочке горестно:

- Ох не скоро, доченька, по такой дороге наш отец вернется...

За будкой на переезде им все же удалось одолеть насыпь, и вскоре они выбрались опять на простор. Софийка сменила в упряжке тетку Василину, и сани заскрипели дальше. Безбрежно, тоскливо... Шли молчаливые, шаря взглядом по открытым снегам в поисках спасительного медсанбатовского шатра. Однако впереди белела голая степь. Софийка, натужась в упряжке, брала почти всю тяжесть лямки на себя,- теперь в супряге с дочкой мать и впрямь почувствовала себя свободнее. В одном месте встретились им те, что мины обезвреживают, затем набрела еще какая-то команда, кажется, похоронная, бойцы в ушанках перекинулись с женщинами словом, спросили, кого везут, и вновь снега да безлюдье, следы гусениц, закрученные лютыми виражами, брошенные орудия, мертвые танки кособочатся, а дальше чудом уцелевшие стога соломы то здесь, то там маячат среди полей у самого горизонта.

Софийку все не оставляла мысль о встрече с зенитчицами. После Узловой девушка почувствовала себя уверенней, сама не знает отчего. Может, что ошиблись в ней, не за ту сначала приняли? И сами же потом поняли, что вышло неловко, обожглись девчата, промахнулись в своих подозрениях, видно, сбивала их с толку Софийкина легкомысленная челочка, так игриво выпущенная витком-колечком из-под платка на лоб,- об этом перед зеркальцем позаботилась Софийка, отправляясь в путь... Кому не хочется быть красивой? Пусть он запомнит ее если не очень уж смазливой, то все-таки и не дурнушкой! Когда-нибудь, а вспомнит же, как свела его беда с молодой степнячкой где-то на хуторе, хоть и незавидном, обшарпанном ветрами, но с именем таким нежным, почти песенным - Синий Гай... И это колечко завитка русого ему ведь нравилось, сам Софиике об этом говорил, а зенитчиц, должно быть, как раз оно и склоняло к холоду с нею - холодок недоверия до определенного момента явно ведь ощущался... А вот когда сказала им с гневной гордостью: "Летчика везем!.." - как это их преобразило сразу! Да и саму себя Софийка в ту минуту как будто увидела в ином свете, что-то вознесло ее в собственных глазах. И вес благодаря ему. Еще острее здесь постигла, какую надежную теперь она имеет защиту в лице этого, точно самой судьбой посланного им летчика.- и защиту, и оборону от кого бы то ни было! Пусть и недвижимый пока лежит на санях в своем глиняном гипсе, который наложили ему хуторские целительницы, пусть и нелетный еще и даже неходячий этот ваш сокол, но рядом с ним все вы можете чувствовать себя в безопасности, никто вас не обидит, ничем не посмеет упрекнуть или унизить необоснованно, даже если бы кто и отыскался такой...