Страница 21 из 23
К тому же и контингент постоянной армии должен был увеличиваться по мере того, как со всех сторон умножались нападения на границы империи. Уже во времена Августа он составлял 300 000 человек, а позже — вдвое больше.
Это колоссальные цифры, особенно если мы вспомним, что, соответственно тогдашнему состоянию сельского хозяйства, население империи было очень редко и прибавочный продукт, доставляемый его трудом, был невелик. По данным Белоха, население всей Римской империи, которая была в четыре раза обширнее современной Германии, составляло в эпоху Августа около 55 миллионов. Италия, которая одна теперь имеет 33 миллиона, тогда насчитывала едва 6 миллионов. И эти 55 миллионов, при их примитивной технике, должны были содержать армию такую же большую, как и та, которая составляет гнетущее бремя для современной Германской империи, несмотря на огромный технический прогресс, — армию навербованных наемников, которые оплачивались несравненно лучше, чем современные немецкие солдаты.
И в то время как население уменьшалось и беднело, бремя милитаризма росло все больше и больше.
Это объясняется двумя причинами, которые завершали экономическую катастрофу.
На обязанности государства тогда лежали главным образом две задачи: военное дело и строительная часть. Если государство хотело увеличить расходы на первое, не повышая при этом налогов, оно должно было запустить вторую. Так это и случилось. В эпоху богатства и больших избытков труда многочисленных рабов было богато также и государство: оно было в состоянии тогда возводить большие постройки, которые служили не только для роскоши, религии и гигиены, но имели также большое значение и для экономической жизни. При помощи огромных масс человеческого материала, которыми распоряжалось государство, оно могло воздвигать не только колоссальные постройки, теперь еще вызывающие наше удивление: храмы и дворцы, водопроводы и клоаки, но и устроить сеть великолепных дорог, которые связывали Рим с самыми отдаленными уголками империи и представляли могучее средство экономического и политического объединения и международных сношений. Кроме проведения этих дорог оно предпринимало целый ряд оросительных и осушительных работ. Постройка и содержание различных сооружений для осушения понтийских болот были предметом постоянной заботы властителей Рима. Все эти сооружения совершенно исчезли, так что теперь еще вся область болот и их окрестностей представляет собой бесплодную пустыню.
С ослаблением финансовой силы империи ее властители скорее соглашались отказаться от поддержки этих сооружений, чем ограничить расходы на милитаризм. Колоссальные постройки превратились в колоссальные руины, которые исчезали все быстрее потому, что при увеличивающемся недостатке в рабочей силе строители предпочитали доставать материал для всяких новых построек путем ломки старых зданий, вместо того чтобы добывать его из каменоломен. Этот метод принес больше вреда античным произведениям искусства, чем все опустошения вандалов и других варваров. По этому поводу Гиббон замечает: «Зритель, бросающий печальный взгляд на руины старого Рима, невольно поддается искушению и посылает проклятие по адресу готов и вандалов за то дело разрушения, для которого у них не было ни силы, ни даже желания. Военная гроза могла снести несколько высоких зданий, но разрушение, которое подкопало основы всех этих грандиозных построек, шло медленным и постоянным шагом в течение десяти столетий… Памятники консульского или императорского величия не служили уже больше предметом почитания как бессмертная слава великого города, на них смотрели как на неисчерпаемый запас камней, которые было легче и дешевле доставить, чем камни из отдаленных каменоломен».
Но не только произведения искусства подверглись разрушению. Та же судьба постигла и все публичные сооружения, служившие экономической жизни или гигиеническим целям: дороги и водопроводы. Это разрушение, само являвшееся следствием всеобщего экономического упадка, в свою очередь, также способствовало его ускорению. Военные тяготы, несмотря на все это, продолжали расти, они становились все более невыносимыми и должны были окончательно довершить этот процесс разрушения. Общественные повинности — натуральные подати, личные повинности, денежные налоги — оставались без изменения или увеличивались, тогда как население и богатство уменьшались. На отдельного гражданина наваливалось все более тяжкое государственное бремя. Каждый старался свалить его на более слабые плечи. Труднее всего приходилось несчастным колонам: печальное положение их становилось отчаянным, как об этом свидетельствуют многочисленные бунты, например, восстание багаудов, галльских колонов, которые в первый раз восстали при Диоклетиане, в 285 г. после Р. X., но после первых успехов были побеждены. Но еще в течение целого столетия непрерывные бунты указывали на степень их нищеты.
В то же время падали все ниже и другие классы населения, хотя и не в такой степени, как колоны. Фиск отнимал все, что мог найти, варвары не могли грабить хуже, чем государство. Общество охвачено было процессом всеобщего разложения, и все ярче проступали нежелание и неспособность отдельных его членов делать даже крайне необходимое для общества и друг для друга. То, что прежде регулировалось обычаем и экономической нуждой, теперь вынуждалось властью государства. Со времени Диоклетиана число этих принудительных законов увеличивается. Одни из них прикрепляли колона к земле и превращали его в крепостного, другие обязывали землевладельцев принимать участие в городской администрации, обязанности которой сводились главным образом к взиманию налогов для государства, или вынуждали ремесленников объединяться в принудительные союзы и доставлять свои услуги и товары по установленным ценам. А вместе со всем этим росла и увеличивалась правительственная бюрократия, которая должна была блюсти исполнение всех этих законов.
Бюрократия и армия, одним словом государственная власть, становились, таким образом, во враждебное положение не только по отношению к эксплуатируемым, но и к эксплуатирующим классам. Даже для последних государство все больше превращалось из учреждения, охраняющего и доставляющего выгоды, в учреждение, занимавшееся грабежом и опустошением. Вражда к государству… росла с каждым днем; даже на владычество варваров смотрели как на избавление, именно к ним, свободным крестьянам, все больше бежало население пограничных областей; в них в конце концов начинали видеть спасителей, избавителей от господствовавшего общественного и государственного порядка, и принимали их с открытыми объятиями.
Вот что писал об этом христианский писатель умиравшей Римской империи Сальвиан в своей книге «De guber-natione dei»:
«Большая часть Галлии и Испании перешла в руки готов, и живущие там римляне имеют только одно желание — не стать опять римскими гражданами. Я удивлялся бы тому, что не все бедняки и нуждающиеся бежали туда, если бы я не знал, что они не хотят бросить свой скарб и семью. А мы, римляне, еще удивляемся, что не можем победить готов, когда мы сами охотнее живем среди них, чем у нас дома».
Переселение народов, наводнение Римской империи полчищами грубых германцев вовсе не являлось преждевременным разрушением цветущей высокой культуры, оно представляло, наоборот, заключительный фазис процесса разложения умирающей культуры и начало нового культурного подъема, который, правда, в течение целого ряда столетий совершался очень медленно и неуверенно.
В течение четырех столетий, от основания римской императорской власти Августом и до великого переселения народов, создавалось христианство: в то самое время, которое начинается кульминационным пунктом блестящего развития, достигнутого античным миром, колоссальной и опьяняющей концентрацией богатства и могущества в немногих руках, величайшей нищетой рабов, разоряющихся крестьян, ремесленников и люмпен-пролетариев, в то самое время, которое начинается крайне резкой противоположностью классов и мрачной классовой ненавистью и кончается полным обеднением и отчаянием всего общества.