Страница 33 из 41
Отвязать лошадь, вскочить в седло и дать сразу полный аллюр коню было для Игоря делом одной минуты. Быстроногий венгерец понес его с места бешеным галопом по старой, уже знакомой дороге, ведущей к русским позициям среди редкого болотистого леса.
Выстрелы давно затихли, не замечалось больше никакой тревоги, И мучительное беспокойство за Милицу как-то сразу погасло в душе юноши. Теперь все его желания, все мысли сводились к одному: достигнуть возможно скорее русских окопов, сделать доклад капитану о произведенной разведке и во весь дух мчаться обратно за его другом-Милицей, которая отдохнет, может быть, и за время его отсутствия, действительно, отоспится.
Глава IV
И он не ошибся в своем расчете. Не успел еще доскакать и до лесной опушки Игорь, как незаметно подкравшийся сон тяжело опустился на веки раненой девушки. Искусно забинтованное плечо почти не давало себя чувствовать сейчас. Было даже, как будто, хорошо и приятно лежать, так, молча, в тиши, без всякого движения, среди целого моря мягкого душистого сена, совершенно сухого внутри. Не долго боролась с обволакивающей ее со всех сторон дремой Милица и, устроившись поудобнее, завела глаза.
Она не помнила, долго ли, коротко ли продолжался ее сон, бесспорно, живительный и крепкий. Девушка проснулась внезапно от говора нескольких грубых голосов, звучавших, как ей показалось, над самой ее головой. Обеспокоенная этим шумом, Милица чуть раздвинула сено перед собой и выглянула через образовавшееся в нем отверстие.
И в ту же секунду отпрянула назад, подавив в себе крик испуга, готовый уже, было, сорваться с ее губ. Пятеро неприятельских солдат-австрийцев сидели и лежали посреди сарая вокруг небольшого ручного фонаря, поставленного перед ними на земле, На них были синие мундиры и высокие кепи на головах. Их исхудалые, обветренные и покрасневшие от холода лица казались озлобленными, сердитыми. Сурово смотрели усталые, запавшие глубоко в орбитах глаза.
Трое старших, один рыжий, с коротко остриженной щетиной и съехавшей на бок кепи, другой, черный, с испорченным оспой лицом, солдат и третий, совсем тощий, как скелет, белокурый, покуривали зловонные грошовые сигары, лежа на сене. Двое других, сидевшие в стороне - курили короткие трубки. Эти двое были еще очень молоды, особенно один из них, худенький и тонкий, совсем мальчик, с открытым, тоже немало уставшим и осунувшимся лицом, казавшимся, впрочем, гораздо менее озлобленным и сердитым, нежели y всех остальных. Его серые глаза смотрели не то задумчиво, не то грустно, и взгляд этих глаз, машинально блуждавший по стенам сарая, говорил о невеселых думах, наполнявших, по-видимому, сейчас эту юную голову.
Брошенные тут же винтовки и сумки с патронами да и самые позы австрийцев, комфортабельно расположившихся на отдых людей, говорили за то, что они пришли сюда не на минуту, a пробудут здесь, по всей вероятности, всю долгую ночь.
Эта мысль не оставляла Милицы, пока она разглядывала нежданных гостей, заставляя несказанно волноваться девушку. Ведь Игорь мог сюда вернуться каждую минуту и тогда бедному мальчику не миновать плена. И при одной только мысли о такой участи для своего верного товарища, сердце Милицы обливалось кровью. Было еще тяжелее оттого, что ей не представлялось никакой возможности предотвратить опасность.
- Господи, хотя бы уснули они! - с тоской говорила самой себе девушка, - тогда я постараюсь проскользнуть мимо них сонных и сумею, выбравшись из сарая, предупредить Игоря, захватив его на дороге. Но хватит ли y меня на это сил?
Она попробовала пошевелиться. Осторожно двинула рукой. Потрогала раненое плечо. Оно еще сильно болело, но уже далеко не так сильно, как прежде и двигаться ползком девушка могла, несмотря на эту рану. Значит, с этой стороны дело обстояло вполне благополучно. Оставалось только дождаться, пока не заснут непрошеные гости, и тогда уже со всевозможными предосторожностями попробовать выбраться из сарая. Но к несчастью, неприятельские солдаты, казалось, менее всего были склонны думать о сне… Рыжий притянул к себе сумку и, покопавшись в ней, вытащил оттуда небольшую бутылку.
- Вот, - произнес он на хорошо понятном Милице немецком языке, которым говорят и швабы, - вот выловил нынче из погреба пана Разеловича, что расстреляли нынче за чрезмерную приверженность к русским. Пана-то расстреляли, a погреба его да и всю усадьбу отдали нам в добычу. Что касается меня, то я там немало поживился и тем и другим… A уж насчет этого коньяка не погневитесь, коллеги, остатки…
И, сбив очень ловко концом своей сабли горлышко бутылки, он первый приложился к ней и стал тянуть из нее жадно, не отрывая губ. Выпив большую часть содержимого, он передал полуопорожненную бутылку ближайшему соседу. Тот тоже отпил немалую толику и сунул бутылку дальше соседу. Пятый солдат, которому осталось вина только на донышке, сердито брякнул пустой бутылкой об пол, предварительно поднеся ее к самому фонарю.
- Ничего нет больше, - проворчал он, кидая на своих соратников недоброжелательные взгляды. - Да и какое вино полезет на пустой желудок? Вот уже скоро двое суток, как y меня не было во рту ни хлеба, ни галет, питался кое-как и кое-чем. A все эти дьяволы русские виноваты - куда ни взглянешь, всюду они так и лезут отовсюду. На плечах наших врываются в укрепления и окопы.
- Это оттого, что сам сатана со всей своей гвардией помогает им! - захохотал грубым, резким хохотом рыжий солдат, на голодный желудок которого уже, очевидно, начинал действовать выпитый коньяк.
- Не люблю я их казаков особенно, - растягиваясь поудобнее на сене, ввязался в разговор третий. - Как звери какие-то влетят, врежутся нарубят, наколят и умчатся, словно шальные. Ничего не боятся, проклятые. Жизнь свою в копейку ценят.
- Это потому, что они очень храбры, - произнес юноша с задумчивыми глазами, сидевший в стороне и не принимавший участия в угощении рыжего.
- Однако, вы, коллега, того, знаете, полегче, не очень-то хвалите наших врагов, - сердито проворчал рыжий. - Не больно-то это патриотично, с вашего позволенья.
- Да я их и не хвалю вовсе. Я воздаю только должное их храбрости, про которую наслышана, я думаю, вся Европа.
- Тысяча дьяволов! И целуйтесь с вашими казаками и с вашей Европой, - неожиданно завопил рябой австрияк, и с такой силой хватил концом сабли по остаткам бутылки, что стекло, разбившееся на крошечные кусочки, разлетелось фонтаном во все стороны.
- Потише, коллега, потише, - остановил его рыжий.
Тот вскинул на товарища злые, угрюмые глаза.
- Вам хорошо говорить потише, - заворчал он, - вы основательно подкрепились в погребах расстрелянного пана, a каково-то мне, а? Во всяком случае, будь проклят тот, кто нарушил наш покой, бродя здесь с ручным прожектором. Бьюсь об заклад, что это был какой-нибудь шпион-галичанин, выслеживающий наши позиций, и попадись мне только этот молодчик, я вымещу на его шкуре и это бесцельное шатанье наше за ним и это ночное бодрствование в сырой скверной дыре! - уже совершенно оживившись, заключил рябой.
- Ну, что касается до бодрствования, то на это я вовсе сейчас неспособен. Поступайте, как знаете, детки мои, a я слуга покорный, маяться больше не желаю.
И, завернувшись в свою шинель с головой, рыжий австриец, находившийся, очевидно, в более благодушном настроении, нежели остальные его товарищи, благодаря выпитому коньяку, комфортабельно развалился на сене, посреди сарая. Его примеру последовал и другой, за ним и третий солдат.
- Это единственная умная мысль за всю нашу беседу, должен сознаться, - пробурчал и рябой австрияк, и вскоре его могучий храп оповестил остальных товарищей о самом основательном сне их собрата по оружию.
Очень скоро заснул и державшийся все время как-то в стороне от других и молодой австриец. Теперь все пятеро неприятельских солдат крепко спали, похрапывая, не только на весь сарай, но пожалуй что и на все поле.