Страница 17 из 19
И Зайцев сейчас снова, как бывало у него в юности, почувствовал жизнь словно медленное постепенное просветление. Тайна родины была ясна ему: она открывается в локоне волос с головы дочери-ребенка, что хранит красноармеец у себя в вещевом мешке и носит за плечами тысячи верст, она в памяти и привязанности его брата, постоянно тоскующего о нем, она в дружбе к товарищу, которого нельзя оставить в битве одного, она в печали по жене, у кого есть она. У Зайцева ее не было; вся тайна родины заключается в верности, оживляющей душу человека, в сердце солдата, проросшем своими корнями в глубину могил отцов и повторившемся в дыхании ребенка, в родственной связанности его насмерть с плотью и осмысленной судьбою своего народа…
Когда вернулся лейтенант Лебеда, Зайцев разделил с ним свои обязанности. Лебеда должен находиться на наблюдательном пункте дивизиона, расположенного слева, а сам Зайцев пошел к командиру другого дивизиона, расположенного правее. Все орудия этого дивизиона стояли на прямой наводке, и он занимал центральное положение в направлении удара, который будет нанесен противнику. Вместе с собою Зайцев взял как связных Пожидаева и Салтанова. Во время боя в его задачу входила работа по переучету целей, чтобы всегда иметь картину артиллерийских и огневых сил противника близкой к истине.
К утру, когда начало светать, погода стала вовсе плохая. Осенние облака, гонимые сырым ветром, влеклись почти по земле, и одиноко летели редкие былинки умершей травы. Зайцев в это время стоял в старой траншее на водоразделе, откуда хорошо просматривалась сторона противника: немцы находились на противоположном водоразделе и на пологом скате его, обращенном в нашу сторону. Немного поодаль от Зайцева, в той же старой траншее, находился командир дивизиона капитан Ознобкин.
Зайцев много раз жил в боях. Но сегодня предстоял бой в помощь Сталинграду, где решалась судьба народа, жизнь его и смерть, и сердце офицера встревоженно билось, надеясь в нетерпении, что сегодня, быть может, оно освободится от гнетущей постоянной боли, которая мучает его все долгие месяцы отступления и обороны.
В тишине засветились на мгновение жерла орудий по фронту, и крошки земли в траншейном откосе вздрогнули от первого удара огня. Началась артиллерийская подготовка боя. Мощь огня сразу была взята очень большой, однако с каждой секундой она все более наращивалась и уплотнялась — в дело вводились все новые и новые батареи, — и снаряды шли по небу потоком. На стороне противника черная земля тьмою поднялась в воздух и не могла уже осесть, потому что взрывные волны следующих, все более учащающихся разрывов метали и тревожили ее.
Зайцев считал про себя каждое мгновение боя. Много раз пережитое и, однако, всякий раз новое чувство владело им; все, что сейчас происходило вне его: огонь, ветер, содрогание земли, — все значительное и ничтожное в этом мире теперь словно происходило внутри него, вторично в нем существуя, и поэтому глубоко, вещественно переживалось им. Это чувство происходящего, переживание всего и за всех в одном своем теле и сознании питало его мысль и делало ее чуткой, быстрой и истинной, но это состояние непрерывного непосредственного ощущения всей видимой действительности измождало Зайцева, и сердце его работало мучительно, будто в кровавом поту.
Немцы начали отвечать из дальнобойных орудий контрбатарейным огнем. Но их полевые пушки молчали: иные из них уже были накрыты нашим огнем, иные не обнаруживали себя в ожидании нашей атаки. Дзоты противника также еще молчали до времени.
Затем Зайцев увидел в бинокль, как затрепетал пулеметный огонь сразу из пяти дзотов противника. Наша артподготовка еще не кончилась, снарядов было достаточно, и приказано было вести подготовку на сокрушение целей с перестраховкой, с запасом на верность поражения.
Сейчас ожили и уцелевшие полевые орудия противника, встречая нашу пехоту осколочными снарядами. Зайцев рассмотрел в дыму открытого степного пространства движущиеся цепи нашей пехоты. Красноармейцы, накрываемые огнем врага, перебегали вперед лишь после долгих пауз и лишь в точности рассмотрев ближнюю местность перед собой, чтобы найти в ней очередное укрытие; приникая к земле, они отдыхали и земля защищала их.
Салтанов, Пожидаев, ординарцы и связные капитана Ознобкина, наблюдая бой, произносили возгласы ярости, радости и сожаления, переживая все действия артиллерии и пехоты.
Зайцев знал, что на этом именно участке, который он наблюдает, и должен быть совершен прорыв обороны противника. Но он сейчас уже не мог разглядеть ни одного нашего пехотинца, движущегося вперед по степи. Наши пехотные цепи теперь вовсе залегли, не преодолевая встречного пулеметного и артиллерийского огня противника. Дивизион Ознобкина бил по дзотам врага, однако пока что лишь один из них удалось подавить, а остальные четыре действовали. Зайцев заметил, что орудия непосредственного сопровождения пехоты стреляли редко и двигались, далеко отставая от атакующих пехотных подразделений.
Зайцев ясно видел ход боя, но он сейчас более всего хотел увидеть и понять невидимое: он хотел увидеть или понять, когда наступит перелом сражения в нашу пользу. Он искал признака этого перелома и не видел его, но он уже понимал, что если этот перелом не наступит в ближайшее время, то наша атака захлебнется, пехота, залегшая под огнем противника, изойдет кровью и великая задача прорыва фронта врага не будет решена. Зайцев знал, что параллельно видимому бою и одновременно с ним происходит невидимое соревнование духа двух борющихся противников. И обычно бывает, что сторона, ослабевающая в этом соревновании, дает дрожание, являет признак гибели еще прежде окончания сражения. Дело военачальника уловить вовремя этот признак и использовать его для ускорения поражения противника.
Но не было еще этого духовного содрогания противника, и ни в чем не являлся признак его поражения. Мощь нашей артиллерии не использовалась целиком пехотой, время уходило…
Зайцев посмотрел через стереотрубу Ознобкина на осеннее поле: оно было в огнях стрельбы, в дымной наволочи, медленно уносимой ветром. Зайцев сосчитал, что противник сейчас сопротивляется нашей пехоте лишь огнем легких полевых пушек и легких пулеметов, следовательно, его тяжелые огневые средства и постоянные огневые точки подавлены, сокрушены в прах. Зайцев почувствовал удовлетворение: значит, его служба разведки работала довольно точно.
В бою сейчас недоставало какого-то малого дела, но решающего. Без этого дела и та главная работа, что уже была сделана артиллерией, не приводила оперативную задачу к решению. Зайцев судил, конечно, только об одном небольшом участке боя, который он непосредственно наблюдал.
— Что говорит начальник артиллерии об обстановке? — спросил Зайцев у капитана Ознобкина.
— А что он говорит?.. Он ругается, он пехоту на нашем участке ругает. Везде, говорит, на других участках пехота хорошо пошла после огня, а у нас плохо.
Ознобкин позвонил в дивизию.
— Что вы думаете делать? — спросил Зайцев у капитана, когда тот окончил разговор по телефону.
— А что нам делать? Это не наше дело!
— Наше дело! — резко возразил Зайцев. — Артиллерия служит пехоте, а не самой себе.
— А что можно сделать, когда пехота желает, чтоб на поле ни одного огонька навстречу ей не осталось, чтоб ей можно гулять было, как в парке культуры и отдыха, тогда она подымется и пойдет… Разбаловались люди в обороне!
— Вон как вы рассуждаете… Ну нет! — не согласился Зайцев. — Ты видишь, что люди не справляются, тогда бери их заботу на себя!
— А у меня своя есть! — удивился Ознобкин.
— Да кто вы здесь — офицер или чиновник! — крикнул Зайцев.
Он позвонил в штаб артиллерии дивизии и попросил обратить внимание на плохую работу орудий сопровождения пехоты на своем участке. Ему ответили, что там ранен командир батареи и есть потери в расчетах. Тогда Зайцев заявил, что он пошлет на батарею сопровождения своего помощника, лейтенанта Лебеду, или сам станет командовать батареей на время операции. Начальник артиллерии согласился: