Последний торпедоносец

Всё это видели стоявший на пирсе матросы "нанесшей дружественный визит в рамках борьбы с терроризмом" американской эскадры. Один — рослый, сухощавый, с нашивками, уже немолодой — отвернулся. А другие ржали, скалили белые зубы. И другой — губастый негр — что-то прокричал отцу, обидное и насмешливое, а потом выставил кулак с поднятым средним пальцем.

Отец не видел. Его, качающегося, уводила с причала мама. А через миг камень, брошенный девятилетним Денисом, ударил чёрного по губам.

Американцы взревели. Негр, шипя ругательства и смахивая кровь, пошёл на замершего со сжатыми кулаками мальчишку. Но тогда сухощавый рванул негра за плечо и ударил. И бил до тех пор — под молчание остальных, костистыми большими кулаками — пока тот не перестал визжать и подниматься. А потом подошёл к Денису, крепко взял за руку и молча повёл следом за отцом и матерью.

Денис шёл и плакал. Почему-то ему не было стыдно высокого молчаливого иностранца в чужой (да вражеской, что там уж!) форме…

В квартире Губиных американец так же молча оставил сорванные со своей белоснежной формы многочисленные красивые нашивки. И ушёл. А отец велел собираться — к нему домой, в станицу Виноградную, откуда когда-то семнадцатилетний Роман уехал служить самой лучшей, самой мощной, самой счастливой в мире стране…

… Денис не хотел уезжать. Он не знал и не понимал, как будет жить без улиц и лестниц Севастополя, без прозрачного неба, без греческих храмов, без кораблей на рейде, без памятников, без своих друзей, вообще безо всего, что составляло всю его короткую жизнь. Но отец вдруг сказал сыну — как взрослому:

— Тут больше нельзя, сынок.

На новом месте всё оказалось не так уж плохо. Тут было море, храмы, новые друзья. Но временами накатывала страшная тоска, недетская и тягучая, смешанная с болезненным непониманием: почему?! Почему отец и его друзья, почему их корабли, морская пехота, люди с улиц не смогли все вместе отстоять Севастополь, сделать так, чтобы не нужно было никуда бежать, чтобы не было на рейде чужих флагов?! Как-то раз Денис задал этот вопрос отцу. Тот криво усмехнулся и ничего не сказал.

Тогда. Позже он рассказал Денису о «Шторме»…

На новом месте мать устроилась в школу Окружного. А отец пел на пляже — он стал злой и весёлый, такой он больше нравился Денису. Иногда сын и отец пели вместе — у Дениса был хороший голос. За песни хорошо платили, даже очень — во всяком случае, намного больше, чем зарабатывала мать. Друзья детства помнили Романа и помогали, чем могли — например, нашли хороший дом… Отец и мать капитана умерли уже давно.

Ещё нравилось Денису, что многие песни отца — тоже злые. И нравилось, как их слушают молодые мужики и мужчины средних лет. Они могли стоять по нескольку часов, слушать и слушать, покачивая головами. И лица у них тоже делались злыми — и это было хорошо. Денис тогда ещё не мог выразить этого словами, но где-то в душе понимал: злость сегодня — это спасение, это оружие, это надежда.

Когда два года назад станичную школу закрыли, в Окружном Денис познакомился с ребятами из прибрежных «национальных» деревень, в которых жили ещё со времён Екатерины Великой переселенцы из Европы. Среди них были немец Лёшка Эбертунг, грек Николай Сафариос, серб Званко Стипич и болгарин Генчо Ивойлов. До этого Денис относился к жителям тех деревень с предубеждением, хотя станичные ребята — особенно Сенька Колесников, с которым Денис сошёлся очень близко — уверяли его, что там живут "обычные люди". И вскоре вокруг Дениса, Сеньки и Николая образовалась компания из дюжины мальчишек и девчонок, в свободное время обретавшихся в старом эллинге.

Когда Сенька сказал Игорю, что они "вместе выживают", это было правдой. Вместе крутились на пляже. Вместе сдавали металл скупщикам. Вместе ловили рыбу — на продажу и просто так — купались, если надо — дрались друг за друга.

Вместе готовились к школьным занятиям. И вскоре с "компанией старого эллинга" не осмеливались связываться даже старшеклассники из околокриминальных компаний — кому охота, чтобы мелочь подстерегла в подворотне и отходила велоцепями и обрезками труб или кинула в окно подвального «тусняка» бутылку с бензином? Такие случаи бывали… «Отморозки,» — пожимали плечами школьные распространители анаши, таблеток и порножурнальчиков, на которых старались не обращать внимания учителя. И в свою очередь делали вид, что компания Дениса не существует.

Вместе они и ненавидели. Неосознанно ненавидели. В семьях эту ненависть в детях подогревали — тоже неосознанно, надо сказать. Да и это не очень-то было нужно: мальчишки и девчонки росли среди развалин мира, величие которого представлялось им блестящим и лишённым всяких недостатков, особенно в сравнении с окружавшей их реальностью. Может быть, они даже идеализировали прошлое. А в настоящем были унижение их народов, безработица — и даже то, что во многих семьях взрослые зарабатывали очень неплохо, не помогало примириться. Разве это дело, когда капитан первого ранга поёт на пляже, а физик-электронщик (именно этим занимался в прошлом отец Борьки Шакуро!)содержит кафе? Хорошие деньги не заменяли сбывшейся мечты, это ребята поняли рано. Но сделать ничего не могли — ну, разве что, сами не сползли в унылую гадость, как это произошло с большинством их ровесников.

По крайней мере, им казалось, что они ничего не могут сделать. До той поры, когда в их жизни появился Старик.

Стариком в станице называли полусумасшедшего рыбака Трофима Кротких. Его знали ещё отцы ребят и девчонок, и уже в те времена он казался стариком. За какие-то прошлые дела он получал пенсию, но почти всё время пропадал на море. Отец Дениса, рассказавший сыну о «Шторме» (практически всё!), как-то проговорился и о том, что двадцать лет назад пионеры пытались ближе познакомиться с Трофимом Кротких. Им казалось — да нет, они были почти уверены! — что Старик знает какую-то тайну. Может быть, даже тайну неуловимых катеров…

Денис, любивший слушать рассказы отца, на этот раз мысленно отмахнулся.

А зря…

… В середине ветреного, безумно морозного февраля Денис стоял около моря — ждал отца, вместе с отцом Борьки выгружавшего со старой лайбы купленные по дешёвке титановые трубы (летом пригодятся). Он хотел помочь, но отец отмахнулся — поморозишься. Денис обиделся. И отошёл на ветер.

В сером море тянулись два корабля — черно-белых, неожиданно ярких, но в то же время сумрачных. Всё побережье знало, что нескончаемым потоком идут в кавказские горы оружие, деньги, подрывная литература, взрывчатка, наркотики из Турции. Корабли были турецкие. Они шли разгружаться в Анапе. На пограничной заставе поблёскивали стёкла бинокуляров — оттуда тоже видели корабли, знали о них и, наверное, стискивали сейчас кулаки в бессильной ярости. Самой страшной ярости, выжигающей человека до серого пепла… Наверное, и с палубы этих кораблей смотрели на берег и тягуче выпевали «аллаакбаар…» умывая лица ладонями и грезя о временах, которые скоро вернутся — когда Анапа была турецкой крепостью, когда Ставрополь будет называться Аллахкала…

— Сволочи, — прошептал Денис и бросил в море камень, поддев его носком тёплого ботинка.

Потом повернулся и увидел Старика.

Трофим Кротких смотрел на мальчишку загадочным взглядом запавших глаз на худом, тёмном, словно сожжённом изнутри лице, прорезанном глубокими морщинами…

— В общем, он показал мне эту базу, — Денис передёрнул плечами, допил остатки

чая и погладил рукой борт катера — крутой борт из дельта-древесины, плода конструкторской мысли Империи, пережившей десятилетия. И саму Империю. — Он правда был последний с этой базы. Тогда, в концлагере, он выбрался. Сам не помнил, как. Выжил. Но от всего слегка помешался. Ему всё казалось, что война вот-вот опять будет. Ну и он берёг эту базу. На будущее, понимаешь?

— И вы… — чай в кружке Игоря давно остыл, по коже бегал холодок, но не от пещерной температуры. — И вы…

— Мы стали воевать, — сурово сказал Денис. — Потренировались, да мы, в принципе, знали, что и как, там просто. И начали выходить на конвои. Как моряки тогда. У нас, конечно, не очень умело получается, но всё же…