Косточка Луз

Ползем, растянувшись на километр, спиралью вокруг скалы. В голове процессии Нахлиэли, а замыкающий — я, с автоматом. Зыркаю по складкам горы, не затаился ли где каналья? А может, и целая свора. Ибо все у нас может быть в самом неподходящем месте. Какого кина мы только не насмотрелись! Господи, упаси! Сотню моих детей не сделай добычею каннибалов!

Там, далеко впереди, белогрудая трясогузка дает сейчас головному отряду бесконечные пояснения.

…Восстание в Иудее подавлено, разрушен Ерушалаим. Продолжая злодейский замысел Тита, Адриан-победитель велел перепахать гору Мория, отстроив все заново в виде квадрата, с ровными улицами, пересекающимися под прямым углом. На месте же Храма — одного из удивительных чудес света — появилось языческое капище. Но самое тяжкое — запретил иудеям молиться и приносить жертвы, исполнять заповеди, предписанные святой Торой. То, без чего немыслима духовная суть народа.

И только тут, на Масаде, остались держать оборону девятьсот восемнадцать евреев. Третий год стоит под неприступной скалой Девятый легион Сильвы — десять тысяч солдат, и ничего не могут поделать. Хоть тресни, либо снимай осаду! Какой позор для великой Римской империи! Впрочем, есть и еще вариант…

Иду и слушаю тишину. Какую-то гулкую и густую, хранящую все еще всхрапы боевых коней, лязги летящих квадриг, стуки щитов и копий, перекличку стражей за поворотами троп — на арамейском и на латыни — треск и копоть пылающих факелов.

И думаю: ах, в тишину бы эту войти, проникнуть, потрогать ее, ведь ясно, что она существует! Вечно была, есть и будет.

А окажись я тогда на Масаде с этим вот самым “узи” и с кучей к нему магазинов? Вся бы история наша имела другой совершенно вид! Да и не только наша… Автомат “узи” и десять тысяч к нему патронов — на весь легион Сильвы. Вопрос в том, кто бы меня допустил? Ибо так говорят мудрецы: Всевышнему не нужна подмога, разве что для чудес.

Я всхожу на Масаду не первый раз. Поднимался и этой тропой, поднимался фуникулером. Шел с юга — со стороны Арада, где ищут издавна нефть. Оттуда, от буровых вышек, идет та самая насыпь, проклятая насыпь, по которой римляне втащили таран. Довольно крутая, размытая временем и дождями…

И всякий раз моя кожа с головы до ног в гусиных пупырышках. Ибо, кроме детских пустых фантазий, неотступно думаю про очевидные чудеса. Там, на Масаде, в развалинах древней синагоги, Игаль Ядин, бывший начальник генштаба, профессор, выдающийся археолог, наткнулся на свиток совершенно истлевший, где читались всего лишь несколько фраз, относящихся к известному пророчеству Иезекииля: “…И оживут ваши кости мертвые и сухие, и обрастут жилами, плотью и кожей. От четырех ветров вернется к вам дыхание жизни. И оживете, и встанете на ноги — полчище великое, весьма и весьма. Ибо кости эти — весь дом Израиля…”

Господи, думаю, где он — Девятый легион Сильвы, и где она нынче — великая Римская империя, владычица мира? Где вообще эти древние все народы, так страстно желавшие нашей гибели: Моав, Филистия, Эдом, Мидьян… Где память о них, и какими ветрами развеян их прах? А вот мы живы, снова топаем по этой земле. Как встарь, как прежде, будто ни в чем не бывало, полные духа и сил… Встающее солнце над ровной, в линеечку, Моавитской грядой, бесенята мои впереди — все, что дорого мне больше всего на свете.

Я снова возвращаюсь во Львов, где сеется с неба прозрачная пыль, мы с Тышлером идем к городскому фонтану…

Здесь кончается “стометровка” — кленовая аллея, берущая свой разбег от оперного театра. Между театром и фонтаном располагается музей краеведческий. То, что нам и надо.

Всхожу по гранитным истертым ступеням к парадной двери. Затем неторопливо, тяжелой поступью спускаюсь вниз, в подвал — “еврейскую кладовку”, где свитки Торы в перепачканных парчовых чехлах соседствуют со шнеком-костоломом метров шести длиной и насквозь проржавленным. Гора свитков и этот шнек свалены прямо на пол, грязный бетонный пол — в одну кучу. Стою и недоумеваю: чья это сатанинская воля распорядилась свалить их вместе? Ибо соседство шнека со Святым Писанием опровергает пророчество о мертвых и сухих костях.

Ах да, чуть не забыл: проржавленный этот шнек был обнаружен в конце войны неподалеку от Лычаковской балки. Германские амалеки в нем перемалывали еврейские кости, превращая их в мелкое крошево, и развозили в поля в качестве удобрений… Недаром война с Амалеком у Бога. Во всех поколениях — война. Знает дьявол: если не будет костей, не будет и Воскрешения мертвых — ни жил, ни плоти, ни кожи… Словом, никакое пророчество не состоится.

Не поворачивая головы, одними губами, Мирон умоляет:

— Старик, ну это же самое — нельзя потише?

В проходе крытого рынка лицо Мирона бело, как маска из гипса. И тут доходит, что подвергаю офицера Советской армии смертельной опасности. Да и себя, собственно говоря, — обоим поотрывают головы!

Но тут же все забываю. Бесстрашие и полная безнаказанность овладевают мною, словно безумие.

Новый, радостный вопль рвется из глотки:

— Моше Даян!.. Ты задавался вопросом, Мирон Абрамыч, чего вдруг имя это в нас вызывает священный трепет? А в эти славные дни — особенно. Возьми для начала “Моше”, произносимое в России как “Мойша”. А это ведь имя вождя, который вывел нас из Египта. Пророка, полководца, духовного лидера — сорок лет водил по пустыне… В Писании ясно сказано, Всевышний предпочитал разговаривать исключительно с ним, с Моше. Вручил ему на Синае Скрижали Завета, Десять Заповедей, почитаемые всеми народами мира. Слышишь, Мирон Абрамыч, следишь за тем, что я излагаю? А знаешь, что означает “даян”? Сам я только узнал, слушая ночью “Голос Израиля”. Полный, как говорится, шандец: “даян” — это судья. И сразу у еврея срабатывает подкорка. Ибо душа знает, хоть нам и кажется, что не знает. Душа учила иврит, душа помнит… Судья гонителям нашим! Ответ за вечную нашу покорность, за мессианство и милосердие… Моше Даян! — ты просекаешь, Мирон? Ну, как бы малая репетиция Апокалипсиса. Или же, на худой конец, — явление Мессии. Когда поймут человеки и ужаснутся тому, как поступали они с избранным народом. На протяжении всей истории нашей…

Ближе к полудню, взобравшись на авиационные высоты, Нахлиэли тормозит нашу колонну. Собирает детей в тени, под нижним гребнем зависшей в воздухе крепости — бывшим дворцом царя Ирода, летней дачей. Все обливаются горячим потом. Валимся на белую от соли землю, разогретую палящим солнцем.

Эти рваные камни кругом и эта земля натасканы сюда человеком. Без малого две тысячи лет тому: рабами-евреями с окрестных земель, воинами Девятого легиона — гигантский пологий склон. По этому склону солдаты взбежали наверх, втащили таран и проломили в стене роковую брешь.

Макет тарана — копия один к одному — виднеется далеко внизу, чуть впереди буровых вышек. Видно амфитеатр, где каждый вечер — светозвуковое представление: действо грандиозное, длится до глубокой ночи, привозят на него сотни туристов. Я тоже несколько раз его видел, эффект присутствия полный. Секрет же в том, что разом врубаются все твои чувства.

Амфитеатр сколочен из толстых бревен и досок, но этого сейчас не видно. Все выглядит отсюда игрушечным. Даже огромный таран — тоненький карандашик, поставленный на колеса. “Забыл” его там Голливуд, снимавший лет десять назад лихой боевик про Масаду.

Лежим вповалку, разбросав в изнеможении руки и ноги. Пьем воду из фляжек, едим сэндвичи, фрукты. Тем временем неутомимая Нахлиэли готовит для нас целое представление.

Немного спустя она неожиданно восклицает:

— Внимание, я — римский солдат!

Она стоит к нам спиной, облачившись в странный наряд. Внезапно оборачивается, и все кругом обмирают.

— Я — римский солдат! Долгих три года мы ели дерьмо, пили тухлую воду. Изо дня в день дышали смрадными испарениями этого гиблого моря, теряя рассудок от адской жары… Богами проклятый край! Просоленная эта земля усеяна трупами — бойцами нашего легиона, телами моих друзей! Три года таскали мы на себе корзины, изрыв ближайшие горы, искрошив железные скалы… И вот этот день настал, великий наш день, сегодня берем Масаду! Ворвемся в их крепость с копьями и мечами, повергнем насмерть этих безумцев. Хеп, хеп, юде! — последнее ваше гнездо… Взовьетесь пламенем к небу, жирным густым огнем! И мир про это узнает, наш подвиг впишут в века, о нем услышат потомки…