Ливень

— Не цапай, дядя! Чего расквохтался… Стало быть, скотине на роду так написано… утопнуть… за грехи ваши… На что мне твоя скотина! — он уже кричал. — Вода до крыши дойдет… Куда деваться? О своей шкуре думать надо! Потопнем, как крысы! Дурак старый. Все потопнем!

Вовка, расширенными от ужаса глазами, смотрел на; Николая. Сережка рванулся из своего угла:

— Паникер! Трус!!!

В двери показалась голова комиссара. Презрительно взглянув на кочегара, он сказал:

— Стоп! Хватит истерик! Важней дело есть. Слушай приказ! Все идем спасать Гордеево стадо. На паровозе при раненом остаются Семеныч и Вовка. Ясно?.. За мной!

Дойдя по крышам до середины состава, комиссар остановился.

— Вот, — сказал он, — смотрите.

Часть подпорной стены, одетой бетоном, обвалилась. Полчаса назад сверху сорвалась глыба и, будто ножом, срезала угол. Образовался крутой, но уже не отвесный спуск, нижний конец которого скрывается в воде. Верхняя грань стены представляет собой узкую, всего метра в полтора, но длинную цементную площадку. Вот на эту площадку и решил комиссар перевести Гордеево стадо.

Первым открыли вагон с лошадьми. Но они топтались у двери, чуяли глубину и боялись перешагнуть порог. Их уговаривали, называли по кличкам. Потом стали кричать, бить палкой по крыше. Кони шарахались, пронзительно ржали, но не шли.

— Эх, горе-горькое! — сокрушался Гордей. — Чалую нужно! Чалую передом пустить… Старый дурак! До седых волос дожил, а плавать не научился. Что же теперича?!

— Николай, раздевайся! — приказал комиссар. — Поплывешь с лошадьми.

— Дмитрий Иванович, — взмолился кочегар, — не губи! Страшно же… Цыганка мне смерть от воды предсказала… на двадцатом году… Я тебе что хочешь… все сделаю. Ведь утопну я! Утопну! — большое тело Николая сотрясалось. Страх исказил лицо.

— Глаза б мои на тебя не смотрели! Трус поганый. Штаны по ошибке носишь! Тьфу!.. Сам поплыву…

— Дмитрий Иванович, — потянул комиссара за рукав Сережка. — Я поплыву! Можно? — и, боясь что он откажет, заторопился: — В Геленджике бухту знаете?.. Переплывал с мыса на мыс. Точно!..

Комиссар глянул Сережке в глаза, помедлил и решился:

— Иди, сынок… Мы тебя веревкой подстрахуем.

Сергей вмиг разделся. Спустился по веревке в вагон. Надел на самую смирную чалую кобылу Розу недоуздок с длинным поводом и поплыл к подпорной стене… Потянул за повод. Роза, подняв фонтаны брызг, бросилась в воду и поплыла за ним.

Тут и плыть-то было всего метров пятнадцать. Да уж больно холодна и враждебна взбаламученная желто-серая густая вода.

Сережка благополучно избежал столкновения с глыбой, может, той самой, что отбила угол стены и открыла путь для спасения животных. Пробился сквозь ветви полузатонувшей акации, упавшей сверху. Влез по откосу на площадку. Роза вслед за ним выбралась наверх, обернулась к поезду и громко призывно заржала. Тотчас ей ответил вороной жеребец Чемберлен и, не раздумывая, поплыл к Розе. За ним — одна за другой — остальные лошади.

— Давай назад! — приказал комиссар.

Сережка хотел уже возвращаться, но вдруг увидел на середине спуска кусок торчащего из бетона рельса. Красота! Он отвязал от себя веревку, захлестнул ее на рельсе морским узлом «удавкой» и закричал:

— Дмитрий Иванович! Зацепите за лестницу! Леер будет.

— Вот башковитый, чертенок! — обрадовался комиссар. Привязал второй конец веревки за железную лесенку, по которой поднимаются на крышу с тормозной площадки вагона.

Над водой от поезда к стене дугой прогнулся леер. Перехватывая руками по лееру, Сережка легко достиг вагона и влез на крышу. Холодный порывистый ветер бился в стены ущелья. Сережка дрожал. С него вмиг стянули мокрые трусы. Гордей заставил влезть в его штаны. Комиссар поверх рубашки накинул на него свой черный форменный китель.

— Порезвись, сынок. Попрыгай. Ты свое сделал, — похвалил комиссар и тотчас обернулся к Николаю: — Ну-у?!!

Николай съежился под его взглядом и начал поспешно снимать сапоги:

— Я что?! Я же не супротив, Дмитрий Иванович. Гадалка же, будь она проклята, напророчила!.. Помирать-то в молодых годах кому охота?

— Да врут они, твои гадалки, дурень! Врут. Разве же от них, черномазых, жизнь человека зависит?! Эх, темнота.

— Врут? Правда, врут?! — поднял Николай на комиссара полные надежды и ожидания глаза.

— Брешут, — авторитетно подтвердил Гордей. — Мамане моей, покойнице, в одна тысяча девятьсот пятнадцатом году одна за гуся гадала. Определила, что сынок ейный, я то есть, с войны германской весь в крестах придет. И сам, мол, царь-батюшка прослезится от такого моего геройства и в генералы пожалует.

— Так и говорила — в генералы?

— А то как же.

— Ну, благослови, господи! — Николай перекрестился, увидел насмешливый взгляд комиссара и поспешно стал спускаться по железной лесенке.

Коров и телят направить по верному пути было еще трудней. Но когда по совету Гордея Николай столкнул в воду черного теленка и поплыл к стене, держась за Сережкин леер и поддергивая веревку, теленок послушно последовал за ним. Берта — большая черная в белых пятнах корова, — увидев своего теленка в воде, коротко замычала и поплыла вслед за ним. Их примера оказалось достаточно, чтобы сломить коровье упрямство, преодолеть страх. Коровы оставляли залитый водой пол вагонов и плыли к подпорной стене.

Только с золотисто-желтой телочкой ничего не могли сделать: она таращила испуганные глаза, опушенные длинными белыми ресницами. Сколько ее ни сталкивали, она вновь возвращалась в вагон. Пришлось связать ей тоненькие дрожащие ноги и отнести на тендер.

Переправили на площадку несколько тюков подмоченного сена, когда уже начало смеркаться. Животные, почувствовав под собой твердую землю, успокоились и принялись за еду.

Вконец измученные люди вернулись на паровоз. Пристроились кто как и уснули.

Не спал один комиссар. Через каждые полчаса он брал фонарь и шел смотреть на рейку с делениями, прикрепленную к поручню паровозной будки. Вода все прибывала.

Крохотный желтый язычок пламени бьется за стеклом фонаря. По стенам мечутся тени. Комиссар всматривается в лица спящих. Раненый боец Антон перестал метаться. Видно, на пользу пошли ему медвежье сало и зелье старика Семеныча. Озабочено лицо Сережки. Брови сдвинуты. Обнял Вовку, согревает своим теплом.

Эх, Сережка-Сережка… разбередил ты давнишнюю сердечную рану… Крохотный язычок пламени за стеклом растет, ошалело мечется, заслоняет полнеба… И нет уже тесноты паровозной будки. Перед комиссаром — широкая степь. Полыхают подожженные белогвардейцами крестьянские хаты. Стелется по степи горький дым горящего хлеба. Он въедается в сердце на всю жизнь.

От Петрограда до Черного моря полыхает гражданская война. Горит ненавистью к врагу сердце комиссара Дмитрия Ивановича Лозового:

— По вра-гам ре-во-люции — огонь!.. Огонь!..

Грозно рявкают трехдюймовки красного бронепоезда «Смерть капитализму!» Захлебываясь от ярости, бьют и бьют по вражеским цепям пулеметы.

— На! За хлеб! За смерть товарищей!.. Получай сполна, белогвардейская сволочь!

Днем и ночью, в зной и в пургу, как призрак, появлялся бронепоезд Лозового и бил, бил, бил врага! За ним охотились. Ему устраивали засады. Но он избегал ловушек. Сам нападал на белых. Громил огневые точки, взрывал склады боеприпасов, сжигал цистерны с горючим. И снова, прорвав кольцо врагов, яростно огрызаясь, уходил к своим.

Не спит комиссар. Листает и листает страницы памяти… Вот в крови и дыму встает самая горькая дата — 24 октября 1919 года…

Бойцы, еще не остывшие после ночного боя за Воронеж, приводили свой бронепоезд в порядок. Скоро снова в бой.

— Товарищ комиссар! Там вас знакомый спрашивает.

— Откуда это у меня в Воронеже знакомые оказались? — недоверчиво усмехнулся Лозовой.

— Зовут, однако, — настаивал боец.

У остова сгоревшего товарного вагона навстречу ему поднялся старик в рваном зипуне и в лаптях:

— Ты, что ли, будешь товарищ Лозовой… Дмитрий Иванович?