Страница 7 из 28
Почти вся ночь прошла в разговорах, чифирь и курево еще оставались.
Ближе к пяти часам утра пятнадцать человек вскрывают вены. Запах человеческой крови тошняще расползается по камере. Петя сидит в углу и наблюдает за растущими лужицами крови. Через пятнадцать минут все уже лежат на полу с вытянутыми руками. Пора!
— Врача! Давай врача в седьмую!!! — Петя изо всех сил тарабанит в дверь. — Тут кровью истекают все, вскрылись, начальник! Давай скорей врача!
К камере подходит прапорщик и заглядывает в глазок.
— Не ори, через двадцать минут будет подъем, придёт ДПНК, тогда и скажешь. Не помрут, я их не заставлял, а будешь ещё стучать, вытащим и опустим почки. Усёк?
— Козёл! Я сегодня освобождаюсь и сразу еду к прокурору области, понял?!
— Можешь хоть на Луну лететь, мне до пизды! Смотри, попробуй ещё раз стукнуть!..
— Гады!!! Давай врача, врача давай!!! — тоже начинают стучать в соседних камерах.
В пять пятнадцать камера открывается. Густой холодец из крови слегка отражает свет.
— Вот он, зачинщик! — указывает на Петю прапорщик.
— Тащите его сюда! — тут же приказывает дежурный, и три здоровенных прапорщика бросаются через лежащих на полу людей к Пете.
— Он ни при чём, козлы! Что вы от него хотите?! — раздается с пола.
Дверь захлопывается. Тяжёлые глухие удары с топотом сапог сотрясают стены. Раздаётся стон и крик…
С пробитой головой, переломанным ребром и тремя выбитыми зубами Петя лежит без сознания в коридоре у противоположной стены.
— Пусть полежит малость… Начинай подъём, — коротко приказывает дежурный капитан.
Клацают замки и двери…
— Врач придёт в зону только в семь часов… — Капитан на секунду задумывается: — Поднимите на всякий случай медбрата. Никто из них не сдохнет, не волнуйтесь! Они живучие и умеют резаться до полусмерти…
— А этого куда? — кивает прапорщик Вася на Петю.
— Пни его маленько, он уже отошел, наверно. В холодную пока закрой, смена придёт, переведёшь…
Через четыре часа измазанного в крови, в синяках, с переломом Петю выводят из ШИЗО. До самого барака он молчит и только кивает головой знакомым. В бараке его уже ждут приятели. Выпив стакан крепкого чифиря в кругу близких, Петя достает из пачки папироску, мнет ее, отворачивается от всех и плачет. Слезы сами катятся из его впалых дрожащих глаз, никто не произносит и звука. Всего три дня…
25 декабря 1978 года. ИЖ 389/3,
город Кунгур Пермской области,
лагерь усиленного режима
«Теперь можно и „даму“ в постель!»
Сеня Гичкин — настоящий капканист без примеси, прикол на приколе. Они все, правда, вылазят ему боком, но он не унывает и всегда весел. Ни дня не работал на ментов, восемь лет уже позади. Пайка, юмор и изредка бандеролька от заочницы. Но ужасный гордец, попросить — ни-ни! Не курит, чифирь не пьёт, постоянно занимается спортом, угощают сладким — не отказывается. Стройный, худой, носатый, с претензией на оригинальность и даже интеллигентность. Всегда в короткой телогрейке, шапка ушами кверху, как у блатюков. Одна неизлечимая «болезнь» — ужасный «бабник», замучил всех лагерных «девок».
— Ну наконец-то, наконец!.. — радостно хлопает в ладоши Сеня, прочитав в газете, что власти надумали отменить статью за «голубые» дела. — Наконец! — облегчённо выдыхает он и весь прямо светится. — Теперь можно и «даму» в постель на ночь пригласить, от ментов не надо тыриться. Лафа!
— Ну да, губу раскатал, ухарь! — смеются зеки и подначивают Сеню: — Статью-то еще не отменили, а только собираются… Ты один шустряк такой, ага… Даму!
— Да хер с ней, со статьей, главное, пишут, пишут! А раз пишут, то и судить уже за это не будут, факт! Ну а если судить не будут, то за что, спрашивается, наказывать, на кичу сажать, за что?! Все по режиму, а кого и зачем мне в постель приглашать — моё личное дело.
— Не тебе, так «девке» вмажут пару месяцев БУРа, а то и крутанут на двушку. Пишут! Он-то из другого отряда будет, секи!..
— Да хер им! Я из нашего притащу, есть один… зацепок нет! — Сеня торжествует в душе.
Спор между тем не кончается, но разгорается и в конце концов переходит в пари между Сеней и буквоедом Олегом Сусликом. Один говорит — ничего не будет и все «прокапает в елку», другой утверждает обратное. Ровно в отбой гасят свет. Сеня стелит пару чистых простыней, предварительно убрав свои, дабы не пачкать их, и шикает на соседей: «Спите!»
Все замирают и притворяются, будто спят.
Примерно через полчаса появляется «Настя», двадцатилетний гомик, с малолетки ещё, и, крадучись, направляется в Сенин проход. Слышится шепот и шорох сбрасываемой одежды. Обход ментов где-то в час ночи, иногда чуть раньше. Уставшие засыпают, стойкие вместе с Сусликом терпеливо ждут…
Наконец в коридоре слышатся тяжелые шаги контролеров. Луч фонарика освещает секцию от двери, кто-то из них входит и идет между нарами.
«Заметит или не заметит?!» — только этот вопрос волнует всех неспящих.
Заметил!!!
Контролёр подходит к Сениной койке и светит прямо в лицо лежащих на ней.
— Ну и на-гле-цы! — сокрушается он через мгновение. — Леня! — кричит куда-то в коридор.
Прапорщик Лёня и майор Лесников быстро заскакивают в секцию.
— Ты ж глянь сюда, Леня… Улеглись, сволочи! Гичкин опять, Гичкин! Ах вы!..
Лёня рывком сдергивает одеяло с Сени.
— А ну вставай, ебарь! А что это за лярва с тобой, щас глянем! — Он всматривается в лицо «Насти», которая спешно натягивает под одеялом трусы.
— Да в чём дело, в чем дело?! — возмущается Сеня. — Щас за это не судят, между прочим, газеты читать надо! Имею право, я напишу прокурору, я…
— Напишешь, прочитаешь и получишь!.. — соглашается, кивая, майор. — Все получишь!..
Через несколько минут контролёры вместе с партнерами по сексу исчезают.
Сеня вышел из БУРа еще более стройный и худой, но всё такой же весёлый и неунывающий.
— Гады! Ну ни-какой деликатности и такта! — лает он ментов. — За что шесть месяцев, ну за что?! Садисты! Сами не сношаются и другим не дают. А ещё перестройка!
Выбор
Сашка Тайванчик давно ищет смерти, это видно по всему… Волжанин, двадцать семь лет, сидит с четырнадцати безвылазно. Три раскрутки, три скорых лагерных суда, все — за ментов, впереди еще двенадцать. Ясно отрицаловка, ясно не вставший на путь, ясно с совестью. За что-то тайно уважает меня и часто советуется, лечится, как он говорит. Я вообще-то другой масти, я уже бригадир, с точки зрения блатного, почти мент, ибо должен как-то заставлять работать. Все правильно, сам ненавидел подобных, но жизнь есть жизнь, я очень устал, я много отбыл.
Вот он снова пришёл ко мне, вижу эти глаза… Зачем мне что-то объяснять, я давно знаю, как «приговаривают» себя к смерти, но он, конечно, будет говорить, а мне надо слушать, терпеливо слушать и слышать. Я умею слушать, я даже ночами пишу, я много чего замечаю, я научился наблюдать и себя.
— Здравствуй. — Он совсем не смотрит на меня, садится напротив.
— Здравствуй, Санёк! — Я протягиваю ему руку, и он вяло пожимает её.
— Я на пару минут, Паша… Просьба к тебе, браток, просьба… Ты вот пишешь что-то годами, корпишь, тебе верю, а этим… «хорошим» удавам… — он кивает на кое-кого, и я, конечно, понимаю, что речь идёт о лжеблатных, о приспособленцах из воровской среды, которые не думают о мужиках и общем, но заботятся о безопасности и собственном брюхе. Самая страшная лагерная масть, из-за которой люди не знают настоящих воров. Это они, как и провокаторы на воле, тут и там делают замаскированную мусорскую постановку и пускают под «сплав» настоящих, честных блатных. — Напиши когда-то всю правду о нас, Паша, всю! За что страдали и за что подыхали… Тебе поверят, ты честный и грамотный, ты бескорыстный, можешь писать… Напиши, как погибал скот, который хотел быть людьми. Напиши, как нас гнули на спецах, ты знаешь, ты прошел это сам… Напиши, как травили и запинывали сапогами до смерти, как создавали «духоту» и «пресс», как живьем сжигали в БУРах, как крутили на срока. Как зеки рубили и рвали друг друга на части, выливая зло на актив, который роботами выполнял команды… А они ржали и пили, получали звёзды и ордена, плакались в жилетку. Напиши, почему их так мало погибло, тех, кого и надо было сжигать живьем за их нечеловеческие злодеяния… Напиши, сколько десятков тысяч погибло нас, напиши, как терзали того, кто осмелился поднять руку на них, доведенный до безумия и полной безысходности! Напиши, как рвали мясо собаки, как волокли еще живого «мертвеца» через всю зону в назидание другим. Напиши, как вешались и резались до суда, как за пайку, всего одну пайку хлеба, снимали брючата молодые… Как «лечили» суки-врачи, как погибали под брёвнами, как списывали трупы, как наживались на наших руках. Напиши, наконец, им всем, что при Сталине в лагерях жилось лучше, что менты были добрей и человечней сами по себе, они не были такими зверями, а зеки не знали режима, этого иезуитского изобретения последних коммунистов. Напиши правду о льготниках-фраерах, которые просидели пару лет на белых булках и корчат из себя страдальцев. Напиши обо всем, Паша! Их много!.. Они вскоре придут к власти и будут кричать, что гнулись и страдали за общее дело, будут! А погибали такие, как Марченко да твой земляк Суус, Буковский еще чудом сорвался, повезло… Еще напиши матери, за что я получил три срока в зоне, пусть знает! Напиши, как я «ушел», напиши, как ты можешь, с душой!..