Машина различий

— Но техасцы ведь герои, — рискнула вставить Сибил, отчаянно пытаясь вспомнить название из лекции Хьюстона. — Я слышала о… об Аламо.

— Голиад. — Голос упал до сухого шепота. — Я был в Голиаде.

— Про это я тоже слышала, — поспешила сказать Сибил. — Вы покрыли себя неувядающей славой. Техасец откашлялся и снова сплюнул.

— Мы сопротивлялись два дня. Не было воды. Полковник Фаннин сдался. Нас взяли в плен, все было мило и вежливо. А назавтра вывели за город и хладнокровно расстреляли, всех. Выстроили в шеренгу и начали. Это была бойня, настоящая бойня.

Сибил молчала.

— Бойня в Аламо. А трупы они сожгли… Расстреляли отряд Мейера. Заставили их тянуть бобы. Маленький глиняный горшочек, тянешь жребий, вытащишь черный боб, и они тебя убивают. Вот что такое мексиканцы.

— Мексиканцы, — повторила она.

— Команчи еще хуже.

Откуда-то из ночи донесся визг тормозов, а затем глухое ритмичное постукивание.

Черные бобы. Голиад. У нее кружилась голова. Бобы, и расстрелы, и этот человек с продубленной солнцем и ветром кожей. От него пахло, как от поденщика, — лошадьми и потом. Как-то на Нил-стрит она заплатила два пенни, чтобы посмотреть диораму какой-то огромной американской пустыни, ужас искореженного камня. Слушая техасца, который, судя по его виду, родился и вырос именно в такой пугающей обстановке, Сибил вдруг осознала, что первобытные просторы из речи Хьюстона, все эти дикие дебри с их невероятными названиями и в самом деле реальны, что там действительно живут люди. Мик говорил, что Хьюстон украл когда-то целую страну, — и вот теперь за ним пришел ангел мщения. Она с трудом поборола идиотское желание расхохотаться.

Потом ей вспомнилась та старуха, торговка каменным маслом в Уайтчепеле, и как она смотрела на Мика, когда тот ее расспрашивал. Возможно, он, этот ангел Голиада, и не один. Как удалось столь странной личности попасть в “Гранд”, проникнуть в запертую комнату? Как может спрятаться такой человек даже в огромном Лондоне, даже в бессчетных толпах оборванных американских беженцев?

— Пьяный, говоришь? — снова подал голос техасец.

— Что? — вздрогнула Сибил.

— Хьюстон.

— Хьюстон? Да. Он в курительной. Очень пьяный.

— Пусть выпьет напоследок. Он один?

— Он… — Мик. — Он там с каким-то высоким человеком. Я его не знаю.

— Бородатый? Рука сломана?

—Я…Да.

Техасец втянул воздух сквозь стиснутые зубы и пожал плечами; скрипнула кожа.

Слева что-то звякнуло. В слабом свете зашторенного окна Сибил уловила, как блеснули, сдвинулись с места грани дверной ручки. Техасец вскочил на ноги.

Одной рукой он плотно зажал ей рот, в другой у него был устрашающего вида кинжал, нечто вроде тесака, только с заостренным концом. Кинжал находился так близко от лица Сибил, что она разглядела медную накладку на тупой стороне клинка и зазубрины на этой накладке. А потом дверь стала медленно открываться, и внутрь проскочил Мик, его голова и плечи — черный силуэт на фоне льющегося из коридора света.

Техасец отшвырнул ее в угол между бюро и стенкой, и Сибил, похоже, ударилась головой. Она стояла на коленях, окруженная смятым кринолином, и смотрела, как огромная рука хватает Мика за горло, поднимает в воздух, прижимает к стенке, как ноги Мика судорожно бьются, выстукивают по деревянной панели барабанную дробь, а потом в живот Мика косо, снизу вверх, вошел длинный блестящий клинок, вырвался и вошел снова, и в ноздри ударила жаркая вонь Мясницкого ряда.

Все потеряло реальность. Теперь Сибил воспринимала происходящее как сон, или театральный спектакль, или кино — кино, где бальзовых кубиков так много, и они такие крошечные, и программа, ими управляющая, так умело составлена, что экранная реальность даже реальнее обычной, настоящей реальности. Техасец аккуратно опустил Мика на пол, прикрыл и запер дверь; двигался он неспешно и методично.

В глазах у Сибил поплыло, она обмякла и привалилась к стене. Техасец взял Мика за воротник и потащил поглубже в тень, к зеркальному шкафу. Каблуки Мика неприятно скребли по полу. Потом техасец встал на колени, послышался шорох одежды, шлепок отброшенного в сторону бумажника, потом зазвенела мелочь, одна монета упала на паркет, покатилась, еще раз звякнула и стихла.

А от двери доносились скребущие звуки, брякал металл о металл — чья-то пьяная рука пыталась вставить ключ в замочную скважину.

Хьюстон настежь распахнул дверь и ввалился в комнату, тяжело опираясь на свою трость. Потом громко рыгнул и потер живот, место старой раны.

— Сучьи дети… — Хриплый, совершенно пьяный голос.

Генерала качало, заносило в сторону, каждый его шаг сопровождался резким стуком трости.

— Рэдли? Где ты там спрятался, недоносок? Вылезай!

Тяжелые башмаки прошаркали рядом с бюро. Сибил еле успела отдернуть пальцы. Техасец прикрыл дверь.

— Рэдли!

— Здравствуй, Сэм.

Здесь, в этой темноте, где пахло бойней и незримо двигались великаны, комната над “Оленем” казалась далекой, как первые воспоминания детства. Хьюстон пошатнулся, ударил тростью по шторам, сорвал их, и тут же свет уличного фонаря зажег морозные узоры на забранных решетчатым переплетом стеклах, хлынул в комнату, выхватил из тьмы фигуру техасца, и черный платок, и мрачные глаза над краем платка, глаза отрешенные и безжалостные, как зимние звезды. Хьюстон попятился, полосатое одеяло соскользнуло с плеч на пол, тускло блеснули ордена.

— Меня прислали рейнджеры, Сэм. Многоствольный пистолет Мика казался в руке техасца детской игрушкой.

— Кто ты, сынок? — спросил Хьюстон. В его низком голосе не осталось вдруг и следа опьянения. — Ты Уоллес? Сними эту тряпку. Поговорим, как мужчина с мужчиной…

— Ты, генерал, никем больше не командуешь. И зря ты взял то, что взял. Ты ограбил нас, Сэм. Где они? Где деньги казначейства?

— Тебя ввели в заблуждение, рейнджер. — В тягучем и приторном, как патока, голосе — бесконечное терпение, абсолютная искренность. — Я знаю, кто послал тебя, мне известны их лживые поклепы. Но клянусь тебе, я ничего не крал. Эти деньги находятся в моих руках по праву, это неприкосновенный фонд техасского правительства в изгнании.

— Ты продал Техас за британское золото. Нам нужны эти деньги на оружие. Мы дохнем с голоду, а они нас убивают. — Пауза. — И ты еще собирался им помочь.

— Республика Техас не может бросать вызов могущественнейшим державам мира, рейнджер. Я знаю, что в Техасе плохо, и мне больно за мою страну, но мира не будет, пока я вновь не стану у руля.

— У тебя ведь не осталось денег, верно? — В голосе рейнджера клокотала ненависть. — Я все проверил, здесь их нет. Ты продал свое роскошное поместье… Ты все спустил, Сэм, спустил на шлюх, на выпивку, на хитрые спектакли для иностранцев. А теперь ты хочешь вернуться на штыках мексиканской армии. Ты — вор, пропойца и предатель.

— Да шел бы ты на хрен! — загрохотал Хьюстон и рванул на груди сюртук. — Трусливый убийца! Грязный сукин сын! Если ты такой смельчак, что можешь убить отца своей страны, целься сюда в сердце. — Он ударил себя в грудь кулаком.

— За Техас!

Дерринджер Мика выплюнул оранжевое с голубой оторочкой пламя, отшвырнул Хьюстона к стене. Генерал рухнул на пол, а мститель налетел на него, согнулся, чтобы ткнуть стволами маленького пистолета леопардовый жилет. Следующий выстрел прогремел у самой груди Хьюстона, затем еще один. Вместо четвертого выстрела с громким щелчком сломался курок.

Рейнджер отшвырнул пистолет в сторону. Хьюстон лежал навзничь, без движения, по леопардовому жилету катились красные бусинки.

Из соседней комнаты послышались сонные встревоженные крики. Схватив трость Хьюстона, техасец принялся молотить ею по окну. Стекла разлетались вдребезги, одно за другим, на тротуар сыпались осколки, затем не выдержал и решетчатый переплет. Мститель взлетел на подоконник и на мгновение замер. Ледяной ветер взметнул полы его плаща; оцепеневшая Сибил невольно вспомнила первое свое впечатление: огромный черный ворон.