Мечников

К широким обобщениям он относился со свойственным строгим экспериментаторам недоверием, и неудивительно поэтому, что в то время, как Пастер с восторгом принял фагоцитарную теорию, Ру встретил ее скептически.

Однако Мечников с первого дня произвел на Ру самое благоприятное впечатление, и нескольких бесед с ним оказалось достаточно, чтобы Илья Ильич обрел в Ру верного единомышленника и друга. Ру понимал, как неуютно должно быть Мечникову в чужой стране, и ненавязчиво опекал его. Сам он был одиноким, и чуткий Мечников не упускал случая зазвать его к себе на обед, тем более что визиты неприкаянного холостяка доставляли радость Ольге Николаевне.

Мечников не охладел к Ру даже тогда, когда отношение к нему жены стало приближаться к той зыбкой, но опасной грани, которая отделяет дружбу от более глубокой привязанности. Новое испытание судьбы Илья Ильич воспринял как истинный философ.

«Одно время, — пишет с понятными недомолвками Ольга Николаевна, — Илья Ильич думал, что мое счастье призывает меня уйти от него, и всячески старался доказать, что я имею на это право. Благородство его поведения было лучшим нашим оплотом».

Благородство поведения в конечном счете вознаграждается. Ольга Николаевна знала, в чем ее счастье. Она осталась с Ильей Ильичом, и оба они сохранили дружбу с Эмилем Ру.

С большим докладом против фагоцитарной теории на Лондонском конгрессе выступил Бухнер. Он отстаивал свои аллексины, утверждал, что если фагоциты и играют какую-то роль в борьбе организма с микробами, то самую ничтожную.

Немецкие ученые дружно поддержали Бухнера. Особенно непримиримую позицию занял Беринг. Он, единственный из учеников Коха, который дерзал возражать учителю, в конце концов рассорился с ним и ушел из Коховского института, — не желал идти ни на какие уступки. Фагоцитоз Беринг объявил мистикой, упирая на то, что его внутренний механизм совершенно неизвестен. Он утверждал, что теория Мечникова не только несостоятельна, но еще и вредна, ибо тормозит терапию, потому что, «когда спрашивается, как же использовать живые клетки, чтобы излечивать болезни, и как направлять их действие для лечения больного человека, то ответ на этот вопрос очень затруднителен».

Возражения Беринга звучали тем более весомо, что ученые находились под впечатлением его блестящего открытия — дифтерийного антитоксина.

С ответом вновь выступил Ру, но все ждали, что скажет сам автор фагоцитарной теории. Отмалчиваться было невозможно, и смущенный Мечников начал с того, что попросил снисхождения: он еще плохо владеет французским языком и к тому же за отведенные пятнадцать минут не сможет осветить все затронутые вопросы.

Когда отпущенное ему время истекло, он прервался на полуслове и хотел сойти с трибуны, но Листер предложил дать Мечникову закончить. Зал согласился, и Илья Ильич проговорил пятьдесят минут. С трибуны он ушел, сопровождаемый аплодисментами. «А ведь аудитория состояла главным образом из его противников», — вспоминал участвовавший в работе конгресса Я. Ю. Бардах.

«Он всех покорял силой своего мощного ума, — объяснял Бардах, — в нем счастливо сочетался в высокой степени талантливый наблюдатель и острый критик, способный к самым широким обобщениям». В своей горячей речи Мечников доказывал, что аллексины убивают микробов лишь в пробирке, в самом же организме они вовсе не препятствуют заболеванию. А антитоксины Беринга действуют на яды бактерий, но не на них самих, так что нет никаких оснований отвергать значение фагоцитоза в иммунитете, подтвержденное многочисленными опытами.

«Мечников сейчас занят демонстрацией своих препаратов, — спешил Ру сообщить Ольге Николаевне сразу же после заседания, — и к тому же он не рассказал бы вам всего своего собственного успеха. Он говорил с такой страстью, что всех воспламенил. Мне кажется, что с сегодняшнего дня теория фагоцитов приобрела много новых друзей».

В Пастеровском институте Мечников и Ру организовали курсы по микробиологической технике. Илья Ильич читал на них лекции по своей, основанной на фагоцитарном учении, теории воспаления. (Изданные отдельной книгой, эти лекции стали классическим трудом Ильи Ильича.)

Новые заботы захватили Мечникова, новые друзья окружали теперь его. Наконец-то он обрел то, к чему стремился, наконец-то ничто не отрывает его от любимой работы. Илья Ильич сблизился со многими сотрудниками института. В Париже он сдружился также с Максимом Максимовичем Ковалевским, выдающимся ученым-правоведом, историком и социологом, — полуизгнанником, удаленным из Московского университета за проповедь конституционных взглядов.

Приглашенный читать лекции в Стокгольм, Максим Максимович вскоре стал интимным другом своей однофамилицы Софьи Васильевны Ковалевской. (Владимира Онуфриевича давно уже не было в живых. Все время метавшийся между наукой, в которой он сделал революционный переворот, никем, однако, в России не оцененный, и разными коммерческими комбинациями, Владимир Онуфриевич доверился обманувшим его компаньонам, обанкротился и в 1883 году, в возрасте 41 года, покончил с собой.) Максим Максимович вместе с Софьей Васильевной, а после ее смерти — один, часто наведывался в Париж и не упускал случая повидать Мечникова.

Раз в неделю у Мечниковых обедал П. Л. Лавров.

Необычайный пунктуалист, Петр Лаврович приходил ровно в половине шестого, и какое-то время его развлекала Ольга Николаевна, ибо Илья Ильич обычно запаздывал.

Наконец он входил, шумно приветствовал гостя и начинал рассказывать о событиях в институте.

После обеда переходили в гостиную пить кофе, и у Лаврова с Ольгой Николаевной завязывался оживленный разговор об искусстве. Илья Ильич лишь изредка вставлял замечания, «всегда тонкие и оригинальные, часто очень остроумные или едко-иронические», как вспоминал один свидетель этих бесед.

Иногда Илья Ильич в тот же день приглашал к обеду кого-нибудь из своих товарищей по институту — чаще всего Ру, иногда Дюкло, Йерсена. В таких случаях обычно вспыхивал научный спор, и тогда беседой руководил Мечников, а Лавров, утонув в мягком кресле, внимательно слушал. Работами Пастеровского института, и в особенности И. И. Мечникова, он намеревался воспользоваться в своем труде «Опыт истории мысли новейшего времени».

Познакомился Илья Ильич с Лавровым, по всей вероятности, еще в один из своих приездов в Швейцарию, у Льва Ильича, которого уже не было в живых — он умер летом 1888 года.

Лавров был для Мечникова как бы живым напоминанием о брате, и Илья Ильич относился к нему с нежной заботливостью.

Однажды случилось так, что Илья Ильич вовремя пришел к обеду, а Лавров запоздал минут на пятнадцать (в пути сломался омнибус). Я. Ю. Бардах, приехавший после Лондонского конгресса в Париж, был свидетелем того, как взволновала эта задержка Мечникова. Он поминутно вскакивал, доставал часы и, решив, что Петр Лаврович, видимо, заболел, чуть было не отправил к нему Бардаха; а когда Лавров появился целый и невредимый, он был счастлив и весь вечер окружал гостя трогательным вниманием. «Если мы вспомним, что И[лья] И[льич] был человеком весьма умеренных политических взглядов, а П[етр] Л[аврович] — крайним революционером, — заключает этот эпизод Бардах, — то увидим, насколько верны и отвечают действительности сказки о „нетерпимости“ И[льи] И[льича]».

Бардах, безусловно, прав: хотя Мечников обрушивался на своих научных противников с прежней страстью, из статей и речей его окончательно исчезло то, что порою встречалось в работах его молодости. К противникам своим он обращался теперь как к союзникам. Илья Ильич осуществлял на деле то, что еще в Одессе проповедовал студентам на их вечеринках: ученый ищет новое, часто ошибается и потому должен быть терпим к ошибкам других.

И еще в одном прав Бардах: не политические пристрастия сблизили Мечникова с русскими эмигрантами. Просто ему необходимо было общение с соотечественниками.

Из многочисленных молодых людей, приезжавших в Париж поработать в его лаборатории, Мечников неизменно отдавал предпочтение русским.