Мечников

До Ковалевского доходили слухи, что Никитин «ужасно зол»; но возразить председатель управы не решился. Пилюлю он проглотил.

А Скадовский, немало потрудившийся над раздуванием «Панкеевского дела», в конце концов обломал сук, на котором сидел сам. Товарищ министра внутренних дел, дабы успокоить «общество», прививки против сибирской язвы в России запретил. Со временем весь материал и на Одесской станции, и в Белозерке погиб…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пастеровский институт

Подгоняемый нетерпением, Илья Ильич по обыкновению своему приехал в Париж на месяц раньше, чем это было нужно.

Здание Пастеровского института — роскошное, в стиле Людовика XIII, — на улице Дюто, еще не было закончено, и Мечниковы поселились в небольшой гостинице в Латинском квартале поближе к улице Ульм, где в приземистом бараке ютилась старая лаборатория Пастера.

Со сложными чувствами переступил Илья Ильич ее порог.

Теперь он вошел сюда не как гость, а как полноправный сотрудник. Но полноправным-то он никак не мог себя ощутить…

О, Пастер встретил его с прежним радушием!

И его ближайшие ученики — Ру, Дюкло, Шамберлан — тоже.

Но в лаборатории негде было повернуться, и мнительному Мечникову чудилось, что его присутствие стесняет других.

Вскоре в новом здании были окончательно отделаны две комнаты. Пастер разрешил занять их, и безмерно счастливый Илья Ильич сам помогал рабочим вносить в пахнущее свежей краской новое свое обиталище лабораторные столы и ящики с оборудованием.

14 ноября 1888 года состоялось официальное открытие института.

На торжестве председательствовал сам президент республики Сади Карно. Присутствовали министры, парламентарии, видные промышленники, банкиры, ученые.

Говорили речи. Раздавали ордена Почетного Легиона. Пастер был настолько взволнован, что сказать ответное слово не мог, и подготовленную им речь прочел его сын.

Наконец-то сбылась заветная мечта престарелого ученого. Наконец-то у него институт, в котором найдут пристанище исследователи со всего мира, желающие посвятить свои силы борьбе с человеческими недугами…

Именно со всего мира.

Институт построен на деньги, собранные по международной подписке; он служит целям борьбы с недугами, от которых равно страдают жители разных стран. И двери его должны быть открыты для всех. Так считал Пастер. И, желая показать, что это не только слова, во главе двух из шести отделений поставил иностранных ученых. Илью Мечникова. И Николая Гамалею.

Николай Федорович Гамалея приехал в Париж, чтобы продемонстрировать эффективность противохолерной вакцины, которую, как он думал, ему удалось создать. В Париже, однако, его ждала жестокая неудача. Пастер, успевший уже оповестить о блестящем открытии своего русского ученика, требовал результатов, а молодому ученому никак не удавалось привить холеру голубям, с которыми он успешно экспериментировал в Одессе. В конце концов Пастер объявил (цитируем Гамалею), «что так как я скомпрометировал его своей неудачей, то мне не место в его институте».

Николай Федорович писал, что он оказался жертвой интриг. Он пытался продолжать свои опыты в других парижских лабораториях, но, не добившись успеха, в 1892 году вернулся в Россию.

Так складывалась судьба крупнейших русских бактериологов: один «от интриг» уехал из России в Париж, другой «от интриг» же из Парижа в Россию…

На этом нам придется расстаться с Николаем Федоровичем Гамалеей. Делаем это без всякой охоты, ибо впереди у него огромные заслуги перед отечественной и мировой наукой. Что же до Мечникова, то его отношения с первым из своих учеников за время их совместного пребывания во Франции вконец испортились. В одном из писем Ольге Николаевне Илья Ильич сообщал, как он слушал лекцию об иммунитете профессора Страуса, о том, что там присутствовал Гамалея и даже не раскланялся со своим учителем и недавним другом.

Через много лет Гамалея выступит с весьма странной критикой фагоцитарной теории. Отповедь ему даст ближайший сотрудник и ученик Мечникова Александр Михайлович Безредка. Сам Илья Ильич будет хранить молчание. Даже в капитальном труде своем «Невосприимчивость в инфекционных болезнях», в котором подробнейшим образом изложит историю дискуссий вокруг фагоцитоза, он ни словом не обмолвится о возражениях Гамалеи. Только в сноске укажет, что в решении научных вопросов «ошибочно» становиться на «личную точку зрения»…

Из двух с половиной миллионов франков, собранных по международной подписке, полтора ушло на покупку земли и строительство здания. Оставшийся миллион давал тридцать тысяч годового дохода, и столько же выделяло французское правительство. Однако мизерность этих средств не очень беспокоила Пастера. Если частные пожертвования позволили ему возвести хоромы, то почему им и в дальнейшем не стекаться в фонд института широким потоком? Ведь «общество» вполне созрело, чтобы понимать, сколь благодетельно для него же развитие бактериологических исследований.

Но источник неожиданно иссяк…

Ажиотаж, вызванный некогда вакциной против бешенства, улегся, «общество» охладело к бактериологии.

Чтобы привлечь внимание к институту, надо было поразить мир крупным, практически важным открытием, но удачи выпадают не каждый год. Только широкий масштаб исследований мог дать надежду на успех, но для этого-то и нужны были деньги. Положение усугублялось тем, что маленькое жалованье не устраивало сотрудников; многие стали приискивать другие места. Видя все это, Пастер глубоко страдал.

Мечников предлагал пустить большую часть средств на приобретение человекообразных обезьян, дабы попытаться привить им некоторые «человеческие» болезни, безвредные для обычных лабораторных животных. Если это удастся, убеждал он Пастера, то внимание вновь будет приковано к институту и столь необходимые деньги появятся.

План Ильи Ильича был, однако, сопряжен с опасностью потерять последнее, и Пастер, всегда столь страстный в поисках истины, умевший и любивший рисковать, на этот раз рискнуть не решился.

Впрочем, это был уже другой Пастер.

Работать он больше не мог. Взялся, правда, за изучение эпилепсии, но опыты приводили его в такое возбуждение, что родные и друзья, опасаясь за его здоровье, уговорили работу прекратить.

С утра он обходил лаборатории, пытался вникать в проводимые исследования, но уже с трудом их понимал и развлекался тем, что рассказывал о былых достижениях.

Свои надежды Пастер возлагал на толстосумов и, желая польстить им, ввел некоторых в совет института. Но Пастер был плохим дипломатом. Альфонс Ротшильд, самый богатый человек Европы, изредка приходя на заседания совета, если и запускал руку в свой объемистый карман, то вынимал из него «не бумажник, а часы, выражая нетерпение, что заседание еще не кончилось», как с грустной иронией вспоминал Мечников.

Ротшильды привыкли вести крупную игру. Они ворочали миллионами, свергали и приводили к власти правительства; им было не до микробов.

Пастер стал обхаживать другого богача, барона Гирша; засылал к нему эмиссаров, приглашая посетить институт.

Наконец барон явился. С надменным видом подошел к Пастеру и сказал:

— Нам не нужно представляться друг другу; оба мы хорошо известны.

Быстренько обежав институт и взглянув на коллекции микробов, «которые были ему показаны под целой батареей микроскопов», барон с пренебрежением спросил: «Какая от всего этого может быть польза?» — и поспешил удалиться…

Но все же институт набирал силы.

Ру со своим учеником Иерсеном взялся за изучение дифтерии, эпидемии которой свирепствовали по всей Европе.

Ученые сразу же наткнулись на странное обстоятельство, которое, впрочем, отметил еще Леффлер — первооткрыватель дифтерийной палочки. Все попытки обнаружить палочку в крови, селезенке, печени и других органах окончились неудачей. Микробы гнездились только в горле заболевших детей, а болезнь носила не локальный, а общий характер. Не оставалось ничего другого, как предположить, что палочка вырабатывает какой-то сильный яд, который и разносится по организму…