Страница 5 из 89
Недаром даже через десятилетия после Седана канцлер Германской империи фон Бюлов, выступая 14 ноября 1906 года в рейхстаге, напоминал: «Вестфальский мир создал Францию и разрушил Германию».
Теперь, когда Германия возрождалась и на поднятый меч отвечала поднятым мечом, французы не проявили в своем противостоянии с ней ни ума, ни чувства меры, ни благородства. Официальный «Journal Officiel» уверял, что цель войны со стороны Франции — возвращение немцам их свободы (!). Журнал «Soir» восклицал: «Наши солдаты так уверены в победе, что ими овладевает как бы некий скромный страх перед собственным неизбежным (это было написано за месяц до Седана. Каково? — С.К.) триумфом»! Одновременно парижская газета с названием «Свобода» нахваливала некого Марка Фурнье за его статью в «Paris-journal», где было сказано дословно: «Наконец-то мы узнаем сладострастие избиения. Пусть кровь пруссаков льется потоками, водопадами, с божественной яростью потопа! Пусть подлец, который посмеет только сказать слово „мир“, будет тотчас же расстрелян как собака и брошен в сточную канаву»…
Словами дело не ограничивалось… Немцев избивали (не на поле боя, а мирных, живших во Франции) и особым постановлением изгоняли (всех подчистую) из французских пределов. Тургенев отмечал: «Разорение грозит тысячам честных и трудолюбивых семейств, поселившихся во Франции в убеждении, что их приняло в свои недра государство цивилизованное».
В то время Пруссия считалась другом России. Эта дружба, возникшая после Битвы народов под Лейпцигом, где русский и прусский солдаты плечом к плечу стояли против Наполеона Бонапарта, постоянно укреплялась растущими экономическими взаимными оборотами. Однако петербургская печать с пеной у рта протестовала «против немецких захватов». А корреспондент «Биржевых ведомостей» сообщал, что, дескать, в Бадене кричат: «Смерть французам!», и отдыхающие там русские барыни вследствие этого перешли на русский язык. Находившийся, как мы знаем, в самом Баден-Бадене Тургенев заметил: «Г-н корреспондент достоин быть французским хроникером: в его заявлении нет ни слова правды».
На деле наши барыни по-прежнему предпочитали русскому языку французский с нижегородским акцентом. И даже щипали корпию не только для немецких, но и для французских раненых, с которыми (как и вообще с пленными) немцы вели себя по-рыцарски. В отличие от французов. «Благородные» шевалье призвали на европейскую войну «звероподобных тюркосов (то есть алжирских арабов. — С.К.)», а уж те обращались с немецкими пленными, ранеными, врачами и сестрами милосердия далеко не благородно.
Впрочем, и цивилизованный политик Поль Гранье де Кассиньяк отказывал женевскому Красному Кресту в субсидиях на том основании, что он-де будет заботиться не только о французских, но и о немецких жертвах войны. Невольно вспоминается заявление генерала графа Дюма во времена наполеоновской оккупации Дрездена. Когда город осадили союзные русско-прусские войска, Дюма объявил: «Скорее все жители города обратятся в трупы, нежели один-единственный французский солдат умрет с голоду». До этого, правда, не дошло — Дрезден быстро занял незабвенный Денис Давыдов.
Приведу вновь свидетельство Тургенева, неплохо разбиравшегося и в политике, и в словесном выражении человеческих мыслей и устремлений: «Нельзя не сознаться, что прокламация короля Вильгельма при вступлении во Францию резко отличается благородной гуманностью, простотой и достоинством тона от всех документов, достигающих до нас из противного лагеря; то же можно сказать о прусских бюллетенях, о сообщениях немецких корреспондентов: здесь — трезвая и честная правда; там — какая-то то яростная, то плаксивая фальшь. Этого, во всяком случае, история не забудет».
Впоследствии, увы, всё сложилось так, что последний прогноз Ивана Сергеевича не оправдался. Только потому, что Германия — Пруссия, выиграв франко-прусскую войну, не отказалась воспользоваться плодами победы, советская «История дипломатии», например, оценила линию Пруссии как «захватническую» и «несправедливую».
А вот В.И. Ленин, к слову, был в своей исторической оценке спокоен: «Во франко-прусской войне Германия ограбила Францию, но это не меняет основного исторического значения этой войны, освободившей десятки миллионов немецкого народа от феодального раздробления и угнетения двумя деспотами, русским царем и Наполеоном III».
Не стоит подозревать Ленина в неком германофильстве. В августе 1915 года, уже в разгар Первой мировой войны, он писал: «Не дело социалистов помогать более молодому и сильному разбойнику (Германии) грабить более старых и обожравшихся разбойников (то есть — Англию и Францию. — С.К.)».
Ленин был прав и во второй своей оценке, и в первой. Накануне франко-прусской войны вопрос об объединении Германии встал особенно остро. В 1867 году был создан Северо-Германский союз, по конституции которого прусский король (Вильгельм Первый) возглавлял все германские государства к северу от реки Майн в качестве президента союза, его верховного военного главы и руководителя его дипломатии. Южные немецкие государства— Бавария, Гессен, Вюртемберг — заключили с Северогерманским союзом соглашения. И для Бисмарка, и для массы немцев такое положение было лишь прологом к единой Германской империи.
«Неужели можно одну секунду сомневаться в том, что какой-то народ на месте немцев, в теперешнем их положении, поступил бы иначе»? — совершенно справедливо заключал и Тургенев.
Германия включила в свои пределы Эльзас и Лотарингию не только по праву победителя, но и потому, что французский, например, город Страсбур был основан как немецкий Страсбург и присоединен к Франции лишь в 1681 году — через тысячу лет после основания! Имена создателей знаменитого Страсбургского собора — Эрвина из Штейнбаха, Ульриха из Энсингена, Иоганна Гюльца из Кельна — говорят сами за себя. А так называемая Страсбургская присяга, данная 14 февраля 842 года близ Страсбурга, оказалась одновременно памятником и старофранцузского, и древненемецкого языка, потому что тогда два младших внука Карла Великого клялись совместно действовать против их старшего брата Лотаря. Людовик Немецкий (будущий король Германии) клялся на немецком, а Карл Лысый (будущий король Франции) — на французском языке. Так что на эти земли права были, в общем-то, и у немцев, и у французов, спорные и равные.
Крах Второй Французской империи отдал первенство немцам.
После Седанской катастрофы Версаль стал штаб-квартирой прусского короля Вильгельма, В Зеркальном зале Версальского дворца 18 января 1871 года и была провозглашена Германская империя. Вильгельм оказался первым германским императором — кайзером. Прошло почти полвека, и положение двух стран поменялось противоположно: в Первой мировой войне потерпела поражение Германия. Великодушие не относится к добродетелям властителей европейских народов. Из поколения в поколение они жадны, жестоки и мстительны. Лишний раз это подтвердил премьер Французской республики Жорж Бенжамен Клемансо. Именно стены Зеркального зала избрал он в свидетели унижения теперь уже Германии — в отместку за Седан. Так в Версале был подписан последний в его «дипломатической» истории важный международный акт — Версальский мирный договор 1919 года. Это произошло после заключения предварительных условий мира во французском штабном вагоне в Компьенском лесу 11 ноября 1918 года. Пройдут еще двадцать лет, и опять капитулирует Франция. Гитлер прикажет притащить Компьенский вагон, чтобы подписать капитуляцию обязательно в нем. Но не забудем — тут он всего лишь следовал примеру Клемансо.
Государства выигрывали и проигрывали, народы исправно платили дань золотом и жизнями. Такое распределение обязанностей не было чем-то новым, но после франко-прусской войны масштабы и характер политики «железа и крови» становились совсем другими. Именно с этой поры началась новая история мира, потому что в мир пришел новый мощный фактор его преобразования — объединенная имперская Германия.
Примерно в те же годы окончательно сложился и еще один серьезнейший фактор — финансовый, банковский капитал, активно сращенный с торговой и промышленной жизнью капиталистического мира и управляющий им.