Росхальде

— Бог ты мой, — удивленно воскликнул он, — да это же мы в ту пору, все шестнадцать! Старик, ты меня растрогал. Этот снимок я не видел лет двадцать.

Верагут улыбнулся.

— Да, я подумал, что он доставит тебе удовольствие. Надеюсь, ты найдешь все, что нужно. Будешь распаковывать чемоданы?

Буркхардт уселся на огромный, с обитыми медью углами баул и удовлетворенно огляделся.

— Здесь просто восхитительно. А ты где обитаешь? Рядом? Или наверху?

Художник играл ручкой кожаной сумки.

— Нет, — вскользь бросил он. — Я живу рядом с мастерской, в пристройке.

— Потом обязательно покажешь. А… а спишь ты тоже там?

Верагут оставил в покое сумку и отвернулся.

— Да, и сплю там.

Буркхардт умолк и задумался. Затем он вытащил из кармана толстую связку ключей и зазвенел ими.

— Слушай, давай-ка распакуем чемоданы, а? Ты не мог бы сходить за малышом? Он будет рад.

Верагут вышел и вскоре вернулся с Пьером.

— У тебя такие замечательные чемоданы, дядя Отто, я их уже разглядывал. А сколько на них наклеек! Некоторые я прочитал. На одной написано «Пинанг». Что это значит — «Пинанг»?

— Это город в Индокитае, я там иногда бываю. Смотри-ка, а этот ты можешь открыть сам.

Он дал мальчику плоский, с многочисленными зубцами ключ и попросил открыть замок одного из чемоданов. Крышка открылась, и Пьер сразу увидел уложенную вверх дном пеструю корзинку малайской работы. Когда корзинку перевернули и освободили от обертки, в ней оказались переложенные бумагой и ветошью фантастически красивые ракушки, какие можно купить в приморских городах экзотических стран.

Пьер получил ракушки в подарок и совершенно ошалел от счастья, но за ракушками последовал большой слон из черного эбенового дерева, китайская игрушка с движущимися гротескными фигурками, вырезанными из дерева, и, наконец, рулон ярких китайских рисунков с множеством изображенных на них богов, чертей, королей, воинов и драконов.

Пока художник с сыном любовались всеми этими вещами, Буркхардт распаковал кожаный саквояж и отнес в спальню ночные туфли, белье, щетки и тому подобное. После этого он вернулся к художнику с сыном.

— Ну, — весело сказал он, — поработали и хватит. Пора и развлечься. Не сходить ли нам в мастерскую?

Пьер поднял глаза и снова, как в тот момент, когда подъехал автомобиль, увидел растроганное, помолодевшее лицо отца.

— Ты такой веселый, папа, — с похвалой сказал он.

— Да, — кивнул Верагут.

— А разве он не всегда такой веселый? — спросил Буркхардт.

Пьер смущенно перевел взгляд с одного на другого.

— Я не знаю, — нерешительно проговорил он. Но потом засмеялся и уверенно сказал: — Нет, таким довольным ты еще никогда не был.

Он убежал, держа в руках корзинку с ракушками. Отто Буркхардт взял друга под руку и вышел с ним из дома. Миновав парк, они подошли к мастерской.

— Да, тут пристройка, — подтвердил Отто. — Между прочим, смотрится очень мило. Когда ты ее сделал?

— Я думаю, года три тому назад. Да и мастерская стала просторнее.

Буркхардт огляделся.

— Озеро просто восхитительно! Вечером мы в нем искупаемся. Славно тут у тебя, Иоганн. А сейчас покажи мне мастерскую. Есть новые картины?

— Не так уж и много. Но одну ты должен посмотреть, я закончил ее только позавчера. Мне кажется, она удалась.

Верагут отпер дверь. В просторной мастерской было по-праздничному чисто прибрано, полы только что натерты. В центре одиноко стояла новая картина. Они молча остановились перед ней. Холодная, густая от влаги атмосфера пасмурного дождливого утра никак не согласовывалась с ярким светом и нагретым воздухом, проникавшим через открытые двери в мастерскую.

Они долго рассматривали полотно.

— Это твоя последняя работа?

— Да. Надо вставить в другую раму, а так все готово. Тебе нравится?

Они испытующе взглянули друг другу в глаза. Более рослый и сильный Буркхардт напоминал большого ребенка, у него был здоровый цвет лица и живой, веселый взгляд; лицо художника обрамляли преждевременно поседевшие волосы, глаза смотрели пристально и серьезно.

— Я думаю, это лучшая твоя картина, — задумчиво проговорил гость. — Те, что в Брюсселе, я тоже видел, и оба полотна в Париже. Трудно поверить, но за эти несколько лет ты сильно продвинулся вперед.

— Рад твоим словам. Я тоже так думаю. Я основательно потрудился, иногда мне кажется, что раньше я был просто дилетантом. Работать по-настоящему я научился позже, но теперь я умею это делать. И все же достичь большего мне не дано. Написать лучше, чем вот это, я не смогу.

— Понимаю. Ну, ты и так достаточно знаменит, даже на нашем старом пароходе, плывшем из Восточной Азии, я слышал разговоры о тебе и очень тобой гордился. Так какова же она на вкус, слава? Радует она тебя?

— Я бы не сказал, что радует. Все это в порядке вещей. Есть два, три, четыре художника, которые значат больше и могут дать больше, чем я. К великим я себя никогда не причислял, и то, что говорят об этом литераторы, — полнейшая чепуха. Я вправе требовать, чтобы меня принимали всерьез, и если это происходит, я доволен. Все остальное — газетная слава или вопрос заработка.

— Так-то оно так. Но кого ты имел в виду, когда говорил о великих?

— Я имел в виду королей и князей живописи. Наш брат поднимается до генерала или министра, дальше — потолок. Видишь ли, все, что мы можем, — это прилежно трудиться и как можно серьезнее относиться к природе. А короли — это братья и товарищи природы, они играют с ней и могут творить там, где мы только подражаем. Но короли — штука редкая, они появляются не каждое столетие.

Они прохаживались по мастерской. Подыскивая слова, художник напряженно смотрел себе под ноги, его друг шагал рядом и пытался заглянуть в изможденное, загорелое лицо Иоганна, на котором сильно выдавались скулы.

У дверей, ведущих в соседнюю комнату, Отто остановился.

— Открой-ка эту дверь, — попросил он, — и позволь мне взглянуть на комнаты. Ты угостишь меня сигарой?

Верагут открыл дверь. Они прошли через комнату и осмотрели другие помещения. Буркхардт раскурил сигару. Он вошел в маленькую спальню друга, увидел его кровать, внимательно осмотрел несколько других скромно обставленных комнат, в которых повсюду валялись принадлежности живописца и курево. Вся обстановка была более чем скромная и говорила о труде и аскетизме — так, должно быть, выглядело жилище бедного, прилежного подмастерья.

— Вот где, значит, ты устроился! — сухо сказал Отто. Но он видел и чувствовал все, что происходило здесь год за годом. С удовлетворением он замечал предметы, говорившие об увлечении хозяина спортом, гимнастикой, верховой ездой, но ему явно недоставало примет уюта, маленького комфорта и со вкусом обставленного досуга.

Затем они вернулись в мастерскую. Вот, значит, где родились картины, занимающие на выставках и в художественных галереях самые почетные места, картины, за которые, не скупясь, платят золотом; они родились в этих комнатах, знающих только труд и самоотречение, лишенных даже намека на праздничность и праздность, в них не найдешь милых безделушек и мишуры, не почувствуешь запаха вина и цветов, не ощутишь присутствия женщины.

Над узкой кроватью были прибиты две фотографии без рамок, на одной был маленький Пьер, на другой он, Отто Буркхардт. Снимок был неважный, любительский, он это сразу заметил, Буркхардт был снят в тропическом шлеме на фоне веранды его индийского дома, ниже груди расплывалось, превращаясь в мистические белые полоски, пятно: на пластинку попал свет.

— Прекрасная у тебя мастерская. И вообще, ты стал очень прилежен. Дай руку, дружище, как славно, что мы снова встретились! Но я устал и хочу исчезнуть на часок. Ты зайдешь за мной позже? Мы искупаемся или погуляем. Хорошо, спасибо. Нет, мне ничего не нужно, через час я снова буду в полном порядке. До свидания!

Он неторопливо побрел вдоль деревьев к дому, а Верагут смотрел ему вслед и видел, как его фигура, походка и каждая складка одежды излучают уверенность и жизнелюбие.