Наполеон - спаситель России

Еще что-то делалось, какие-то судорожные движения, как в агонии. Еще пытались навести порядок, с 12 сентя­бря прошли первые расстрелы «поджигателей» по решению французского трибунала. Но армии не было. Было только сборище голодных и агрессивных обормотов. Великая армия была полуголодной уже к Витебску. Наполеон бросил ее к Смоленску, и кое-как, грабежами и насилием, армия дожи­ла до Москвы, становясь по пути все более голодной и рас­христанной. В Москве она окончательно стала неуправляе­мой, потому что накануне зимы не имела ни теплой одежды, ни продовольствия, ни осмысленных реальных перспектив.

Бородино — слава русского оружия независимо от того, было оно победой или нет. Но Москва — вершина тактиче­ского гения Александра I, Барклая-де-Толли, Пфуля, Куту­зова и всех, кто заманил Наполеона в Москву. Заманил к зиме — без теплой одежды и горючего.

Весь «Второй польский поход» Наполеона с июня 1812г. обнаруживает черты спешки, торопливости, непродуманности, экспромта. С августа стратегическая инициатива пе­реходит к русской армии. После Бородина не изменилось решительно ничего. Разве что морковки в виде русской армии генерального сражения уже не нужно было вешать под носом Наполеона. Кутузов и убрал эту «морковку», ког­да свернул на Рязанскую дорогу.

6-7 октября началось отступление французской армии из Москвы. А точнее будет сказать: началось паническое бегство неорганизованной, дичающей на глазах, все силь­нее голодающей толпы.

Под Бородином Наполеон мог еще принимать картин­ные позы, жаловать маршалов княжескими титулами и поздравлять солдат с победой. Уже в Москве он старал­ся не попадаться своим солдатам на глаза. «Спасайся, кто может!» Наполеон спасался вместе со всеми, и не было в этом судорожном отвратительном драпеже ни малейших признаков ни величия, ни чести, ни даже соблюдения приличий.

Ловушка захлопнулась. Крысы не получили приманки, вынесли дверцу и толпой кинулись обратно, в свою нору.

Глава 3.

КАК НАПОЛЕОН СДЕЛАЛ ВОЙНУ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ

Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Со­жжение городов и деревень, отступление после сраже­ний, удар Бородина и опять отступление, пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война — все это были отступления от правил... Несмо­тря на жалобы французов о неисполнении правил, не­смотря на то, что высшим по положению русским людям казалось почему-то стыдным драться дубиной... дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупою простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.

Граф Л. Н. Толстой

После кошмарных войн XX века, грязи и ужаса око­пов и блиндажей, войну 1812 года принято считать эдакой рыцарской, красивой, благородной. Противники в краси­вых мундирах сходились на обширных полях. Шли друг на друга в рост. Не бежали, а именно маршировали. Плотные белые клубы дыма вылетали из дул орудий, стрелявших черным дымным порохом, постепенно образовывали над полем боя эдакие рукотворные живописные облака.

Пока армии сближались, огонь пушек и ружей выводил из строя не так уж много людей. У Льва Толстого прекрасно описаны реалии того времени: стоит только появиться раненым, и тут же слышен крик «Носилки»! И раненых дей­ствительно уносят, огонь редко мешает санитарам. И не так много раненых, чтобы их не успеть выносить.

Стреляя друг в друга чуть ли не в упор, сойдясь в шты­ковом бою, враги обычно в самом сильном остервенении не добивали раненых противника, не мешали выполнять свой долг врачам и санитарам. Если поле боя оставалось за победителем, а побежденные быстро отступали, по­бедители хоронили погибших врагов в братских могилах, а раненым оказывали помощь наравне со своими собст­венными ранеными.

Разумеется, всегда бывали нарушения рыцарских зако­нов ведения войны, но было их не так много. Есть норма, а есть исключения. Пропаганда всячески подчеркивала за­боту военачальников о солдатах своих и чужих, гуманизм и «отеческое участие». По традициям Рыцарской войны, во­енные действия обставлялись как грандиозное шоу и одно­временно как спортивное состязание. Отмечать мужество врагов, их силу и преданность воинскому долгу считалось хорошим тоном. Лев Толстой даже посмеивается над це­ремонией вручения французских орденов «самому хра­брому русскому солдату», а русских — «самому храброму» французу.

Но ведь лучше такое забавное шоу, чем реалии Вер­дена и Сталинграда. После ужасов войн 20-го века кам­пания 1812 года порой кажется нашему современнику какой-то идиллией. Каким-то потерянным раем после танков, едущих по госпиталям и раненых которых обли­вают бензином и поджигают.

Все так! Все было, было, было... Были раненые, остав­ленные на попечение французов после сражений при Аустерлице и при Смоленске. Был русский генерал Милорадович, кричащий атакующим гренадерам Даву:

— Молодцы, французы! И обернувшись к своим:

— Как идут, шельмы, а?! Молодцы!

И опять повернувшись к противнику, опять по-фран­цузски:

— Молодцы, французы! Слава! Виват!

Гренадеры с длинными закрученными усами, в ярко-синих с золотом мундирах молча шли под барабанный бой. Полыхали столбы пламени из жерл орудий, мерный грохот давил на уши. А что? Яркие мундиры, яркие кра­ски среднерусской осени, плотный белый дым, алая кровь на зеленой травке. Красиво, ярко, и всегда находятся лю­бители таких зрелищ. Недаром сюжеты войны 1812 го­да — любимая тема для наших и французских историче­ских клубов, специалистов по «игровым» историческим реконструкциям.

Не так уж сильно грохотало, голос Милорадовича, воз­можно, и был слышен. И крик боевого генерала, высоко оценивающего, чуть ли не вдохновляющего своим криком атак и противника — был воспитывающим явлением, фор­мирующим отношение к тому, как «должно быть».

Все так. Но только вторглись в Россию, во-первых, вовсе не одни французы. Русская пропаганда совершенно спра­ведливо говорила о «нашествии двунадесяти языков». Мно­гонациональное сборище общалось на странном армей­ском жаргоне, на основе французского, но с включениями слов из разных немецких диалектов, польского, испанского, итальянского.

Все это интернациональное сборище Великой армии подвергалось массированной пропаганде. У солдат армии Наполеона был довольно своеобразный взгляд и на Рос­сию, и на то, что они в ней делают.

Готовясь к нападению на Россию, Наполеон не просто вел очередную военную кампанию. Речь шла о по­следнем завершающем этапе создания «универсальной им­перии», то есть полного владычества Франции в Европе — фактически мирового владычества.

В преддверии 1812 года Наполеон произнес: «Через три года я буду властелином мира, остается Россия, но я раздавлю ее». Эти слова были прекрасно знакомы солда­там его армии. Они шли в последнюю независимую страну континентальной Европы. Впереди еще Британия, но ее давить будут другие: флот. Россия — последняя непокор­ная страна, в которую необходимо идти походом. Разда­вим ее, воцарится Наполеон Бонапарт в Кремле, как но­вый русский царь, сделает Российскую империю вассалом Франции — и можно будет отдохнуть от почти беспрерыв­ных войн и походов, продолжавшихся с 1792 года.

Ядро армии Наполеона — французы-офицеры. Это бы­ли тридцатипятилетние, сорокалетние мужчины, которые провоевали всю свою жизнь. Двадцать лет под ружьем. Как им хотелось отдохнуть!

Солдаты Великой армии твердо знали, что пришли в варварскую полудикую страну и что они несут в нее свет самой лучшей в мире культуры — французской. Что их ве­дет величайший полководец всех времен, сопротивляться которому — дикость, нелепость, вред, отступничество от цивилизации и чуть ли не преступление.