Скандал

Нагота Мицу не имела в себе ничего от «женщины», в ней не было ничего сексуального. И в то же время это уже не было тело ребенка. Тело, предвещающее «женщину» – не пройдет и полугода, все в нем округлится и смягчится, созреет. Спутанные волосы спадали на лоб, на безмятежно спящем, невинном личике еще сохранялось детское простодушие. Пока он стоял, приникнув к отверстию, прошло довольно много времени. Нарусэ все еще не появлялась, разумеется, и того типа тоже не было. Возможно, Нарусэ хотела, чтобы вначале Сугуро до пресыщения насытил телом Мицу свой взор.

Глядя на голое тело девочки, он думал о тех разрушениях, которые принес с собой его возраст. Внутренние органы – изношенные, как стершиеся от долгой работы шестеренки. Печень, которой врач предрекает скорое затвердение. Лицо, изъеденное долгими годами. Как и его друг Кано, он уже недалеко от того, чтобы уйти в мир иной. А в этом простодушном спящем личике, в выпуклостях, еще не достигших женской полноты, распускается будущее. Если приблизить лицо к этим припухлым грудкам, наверняка пахнёт яблоком. Запах, которого, увы, не найти на груди «женщины», ибо зрелость уже содержит в себе предвестие увядания. Сугуро охватило страстное желание вдохнуть, вобрать в себя этот аромат юности. Казалось, если он насытится им, его дряхлое тело и усталая душа вернут себе силы, возродятся.

Откуда-то послышалась музыка. Фортепьянный концерт Моцарта… Если бы ему было дано прожить еще раз свою жизнь, он бы хотел, чтобы его повсюду сопровождала подобная музыка. Ане этот страх смерти, который неусыпно точится на дне души. В этот момент он неожиданно вспомнил лучи зимнего солнца, освещающие округлые холмы, и залив полуострова Симабара, на который они ездили с женой, и улыбчивое лицо старого священника с кроткими глазами. Если бы этот старец увидел тело Мицу, он бы, в отличие от него, не испытал ревнивой зависти. Он ведь верит, что впереди его ждет более чудесная жизнь…

Из ванной в соседней комнате появилась Нарусэ. Неясно, отдавала ли она себе отчет в том, что Сугуро продолжает подгладывать через отверстие, но, словно бы игнорируя его, она присела на кровать Мицу и начала ласково приглаживать ее волосы. Она осторожно двигала пальцами, точно мать, приводящая в порядок прическу дочери… Мицу наконец проснулась, сонно посмотрела на Нарусэ и, узнав ее, рассмеялась. Смех добродушный и немного глуповатый. Нарусэ что-то сказала ей, но Сугуро не расслышал. Он торопливо вставил в уши прикрепленные к стенке наушники и увеличил звук.

– Ты напилась. И спала как сурок, – сказала Нарусэ, одаряя Мицу ласковой улыбкой, точно глядела на ребенка в больнице. – Если не выспалась, поспи еще.

В этот момент Мицу заметила свою наготу и поджала ноги.

– Я тебя раздела. Пьяной спать в одежде нехорошо. Ни о чем не волнуйся. Успокойся и доверься мне… Относись ко мне, как к своей матери.

Все это время она продолжала медленно, ритмично поглаживать ее волосы. Грациозные ангельские пальцы нежно ласкали голову девочки, девочка сомкнула веки.

– Да, да, закрой глаза… Ты почувствуешь, как на тебя сходит покой. Будто соскальзываешь вниз по длинной, длинной горке. Отдайся этому скольжению. Все ниже и ниже…

Сугуро затаил дыхание. Вновь и вновь монотонно повторяемые слова напоминали сеанс гипноза.

И вот уже маленькая головка Мицу поникла. Точно насекомое, оплетенное нитями паутины, слабеет, замирает, девочка лежала неподвижно. Как будто давая понять, что приготовления окончены, Нарусэ метнула взгляд в сторону Сугуро. Словно говорила: «С Мотоко мы начинали так же!»

Все еще находясь в отупляющем опьянении, Сугуро рассеянно наблюдал через отверстие представшую ему необычную картину.

И вдруг… Сугуро вздрогнул. Пока он витал в облаках, услаждая себя грезами, Нарусэ куда-то исчезла, и другая спина скрывала Мицу. Спина мужчины, с багровым шрамом в форме полумесяца под левой лопаткой. Таким же, какой был на спине Сугуро, – след давней операции на легком.

Он.

Как и обещала Нарусэ, он появился в спальне и теперь бесстыдно разглядывал тело Мицу.

– Это вы? – сонно спросила Мицу, приоткрыв щелочки глаз. – Что такое?

Еще не полностью освободившись от действия гипноза, она, видимо, не понимала, откуда взялся этот мужчина, пожирающий ее глазами.

Мужчина несколько раз провел ладонью по коническим припухлостям груди, видимо наслаждаясь ее мягкой упругостью. Оставив грудь, ладонь спустилась в слегка опушенный, словно осененный тенью вечерних сумерек, низ живота, и в следующую минуту мужчина влюбленно прижался губами к черточке пупка.

– А-а, – невольно вырвалось у Сугуро.

Чувства, которые сейчас испытывал мужчина, напрямую передавались ему Похожее на него как две капли воды лицо вжималось в живот девочки. Словно зарываешься лицом в тугую нагретую на солнце подушку, и запах песка, и упругая податливость… Закрыв глаза, вслушивался в звуки, идущие от ее живота. Шум крови? Биение пульса? Когда-то давно ему случилось слышать такое ранней весной в деревне. Тихий гул, идущий от деревьев, вбирающих в себя жизнь вселенной, набухающих, пускающих ростки, приоткрывающих розоватые почки. Если у жизни есть звучание, то сейчас им была наполнена эта девичья плоть.

Если напрячь слух, можно уловить в этом нутряном звуке много различных мелодий. Они будили в Сугуро воспоминания, образы. Чувство покоя, когда он в детстве с матерью шел по тропинке в туннеле из цветущих деревьев. Или когда на его вопрос: «Выйдешь за меня?», жена, в то время молоденькая девушка, подняла глаза и, улыбаясь, сказала: «Да». Святой отец, читающий нараспев из Евангелия: «Блаженны кроткие…» И, наконец, голос Мицу той ночью, когда она шепнула ему на ухо: «Не беспокойтесь, я за вами поухаживаю». Мелодии добра и красоты, которых он искал в этом мире.

Хотелось без конца внимать этому звучанию жизни. Хотелось впивать в себя эту жизнь. В какой-то момент он слился с мужчиной, прижался губами к животу Мицу, целовал его, двигая губами, целовал вокруг грудей, целовал шею, точно пытаясь вобрать в себя эту юную жизнь. Покрытое морщинами, испещренное пятнами тело старика. Дряблое, точно сухой лист, изъеденный насекомыми, немощное тело. Чтобы спасти его, он, как паук, поедающий бабочку, готов был высосать жизнь из Мицу. На животе, на груди блестела старческая слюна, точно липкий след слизняка. Подмывало еще сильнее пачкать, осквернять это тело. Зависть старика, находящегося на шаг от смерти, к цветущей юности. И в то время как зависть, мешаясь с наслаждением, двигала его губами, в нем все сильнее разгоралась ярость, и, не осознавая, что делает, он обхватил пальцами шею девочки. И вдруг новый звук пронзил его.

Звонил телефон, зовущий откуда-то издалека. Вновь и вновь, немолчный, неотступно следующий за ним, этот звон повторял: «Это тоже ты», «это тоже ты», «это тоже ты». Ты, поджегший лачугу, в которой были заперты женщины и дети. Ты, бросавший камни в исхудалого, окровавленного человека, несущего на спине крест. Ты, написавший: «Я себе неприятен, я себе отвратителен».

– Больно! – Извиваясь под ним, Мицу открыла глаза. – Не надо!..

Тот же голос, который шептал ему: «Не беспокойтесь, я за вами поухаживаю».

Сугуро очнулся, как будто после глубокого обморока. По лбу, на шее струился пот, не оставляя сомнений в том, на что он покушался. Он едва ее не задушил. Его затянуло в водоворот страстей еще более бурных, чем зависть к юной плоти. Мощь этого водоворота была слишком яростной, слишком сладостной, неодолимой. Что же спасло его?

Мужчина поднялся, развернулся. Глядя на него, ухмыльнулся презрительно. По щекам размазаны слюни, редкие, тронутые сединой волосы спутаны, взмокли от пота. Точь-в-точь портрет Сугуро, нарисованный Мотоко Итои. Беспрепятственно он выскользнул из спальни.

Чувствуя во всем теле ужасную усталость, Сугуро прижался головой к стене. Отступая из полутемной ниши, он покачнулся, и вешалки, ударяясь, одна за другой посыпались на пол. Волоча ноги, вошел в спальню. Мицу лежала на кровати как мертвая. Сугуро отвел глаза и, словно убийца, скрывающий следы преступления, накрыл ее валявшимся в ногах одеялом. На стуле висели аккуратно сложенные свитер и грязные джинсы. То, как аккуратно они были сложены, напомнило ему о Нарусэ, но она не появлялась с тех пор, как ушла.