Скандал

– Не дашь мне открытки с гравюрами, которые мы купили на Кюсю? – попросил он жену. – Хочу поблагодарить людей, оказавших мне любезность.

За спиной жены, чистившей хурму, голубел экран телевизора и маячило квадратное лицо диктора, читающего дневные новости.

– «В Синдзюку обнаружен труп женщины, покончившей самоубийством… Когда управляющий домом, господин Мицуо Симидзу, открыл ключом дверь…»

– Открытки? Те, что мы купили в гостинице?

– Нет, насколько помню, в квартале под названием Додза. В сувенирной лавке…

– «Молодая женщина, по профессии художница, Мотоко Итои. Сообщается, что она покончила с собой, обмотав шею веревкой, привязанной к ножкам стола. В альбоме для рисования она оставила что-то вроде прощального письма. В полиции…»

– Хочешь хурму?

Сугуро, поднявшись, прошел в прихожую. Значит, Нарусэ в своем письме не лгала, не утрировала.

– Что с тобой?

Услышав за спиной голос жены, он пришел в себя. Придав лицу невозмутимое выражение, повернулся к жене, смотрящей на него с беспокойством. Море, сияющее между ветвей камфарного дерева… Пусть она знает только этот мир.

– Пойду куплю конверты, – соврал он. – Как-то неприлично посылать открытки без конвертов.

Выйдя из дома, вошел в телефонную будку, набрал номер. Он не был уверен в том, что Нарусэ сейчас в больнице, но, чувствуя настоятельную потребность, позвонил в ординаторскую детского отделения. Ему ответили, что ее нет.

– Но завтра в первой половине дня должна прийти, – вежливо объяснила медсестра звонким, девчачьим голосом. – У ребенка, которого она выхаживает, будет операция. На следующий день, около одиннадцати, Сугуро вышел из лифта на этаже, где находилась операционная. Две женщины, похожие на старых монашек, сидели бок о бок на приставленных к стене стульях. Одна была матерью ребенка, которому делали операцию, а другая, с изможденным лицом, не похожая сама на себя, – Нарусэ.

– Не стоило вам сюда приходить… – сказала она, увидев приближающегося Сугуро.

– Операция уже началась?

– Три часа назад. Ее проводит профессор из отделения кардиохирургии университета Кэйо, поэтому, думаю, успех гарантирован, но когда все складывается так удачно, невольно начинаешь еще сильнее волноваться, как бы чего не случилось…

– Сложная операция?

– Да. У ребенка в сосуде, близком к сердцу, образовалась опухоль. Операция очень тонкая и сопряжена с риском. Страшно подумать, как это должно быть больно…

Нарусэ закрыла глаза. На веках появились отчетливые следы старения, которых он раньше не замечал. Он как будто впервые осознал то, что она не молода.

– Я в свое время прошел через серьезную операцию, но во время самой операции практически ничего не чувствовал. Она длилась шесть часов, но мне показалось, что я проспал пять минут.

– Да, умом я понимаю, что под наркозом больно быть не должно, но… стоит вообразить, как скальпель вонзается в это маленькое тельце, как из раскрытой груди течет кровь…

Она вновь бессильно прикрыла глаза. Ее губы едва заметно шевелились, как у монахини во время службы.

– Вы молитесь? Вы? – удивленно спросил Сугуро.

– Да, не могу не молиться. Глупо, конечно. К тому же это не мой ребенок… – После чего, точно впервые заметив, спросила: – А как вы узнали, что сегодня я здесь?

– Вчера позвонил в ординаторскую, и мне сказали.

– А, понятно…

Сугуро хотел было спросить о смерти Мотоко Итои, но осекся. Женщина, которая сейчас была перед ним, не имела ничего общего с той, которую он угощал в китайском ресторане. Женщина, поступившая в волонтеры, чтобы выхаживать больных детей, окружая их материнской любовью.

Он присел возле, но мать даже не посмотрела в его сторону. Все ее внимание было приковано к операционной. Коридор был погружен в тишину, и только красная лампочка над дверью казалась живой.

Мать ребенка и Нарусэ сидели с закрытыми глазами. Губы Нарусэ безостановочно шевелились, но, разумеется, он не слышал, о чем она молилась. И это та самая женщина, которая стимулировала свою супружескую жизнь, воображая, как запертые в лачуге дети горят вместе с матерями! Да и к кому обращает она молитвы? Глядя на нее, Сугуро чувствовал, что ему становится не по себе.

– Я ухожу, – он тихо поднялся. Нарусэ, приподняв веки, едва заметно кивнула.

Стемнело еще до наступления сумерек. Наверно, из-за смога и густого тумана. В такие вечера даже в переулках Кабукитё было мрачно и тоскливо, только доносились откуда-то заунывные крики продавца жареных бататов. Неоновые огни расплывались, закрывающее колени шерстяное одеяло заметно отсырело. Хина Исигуро, нагнувшись, поменяла положение портативной грелки на коленях. В этот момент кто-то остановился перед ней.

– Что вам угодно? Рисунок карандашом? Акварель? – спросила Хина усталым голосом, глядя на полы дождевика и кончики стоптанных ботинок.

– Так вот где вы познакомились с Сугуро?

Подняв голову, она узнала репортера, бывшего на том приснопамятном банкете, с которого ее позорно выгнали. Он смотрел на нее нагло, сунув руки в карманы.

– Отвяжись!

– Не груби! Это не для печати, успокойся.

– Если не нужен портрет, не маячь передо мной. Ты мне мешаешь работать.

– Ну ладно, раз так. Изобрази-ка меня карандашом.

Хина молча приступила к делу.

– Не сердись, послушай, – заговорил Кобари, глядя на нее сверху вниз. – Я верю, что ты встречалась с Сугуро в Синдзюку Честное слово.

– Не двигайся! Трудно рисовать.

– После того, что ты мне рассказала, я навел о нем справки. Всплыло много любопытного.

– Мне плевать.

– Ну ладно, только два вопроса. Что связывало покончившую с собой Мотоко Итои и Сугуро? И еще, у Мотоко была близкая подруга, пожилая женщина. Она знакомая Сугуро?

Рука, державшая карандаш, замерла. Но, как он ни наседал с вопросами, Хина упорно хранила молчание.

Не утерпев, Кобари заглянул в неоконченный рисунок.

– Какой ужас! – воскликнул он с неподдельным разочарованием.

– Чем недоволен?

– Какая озлобленная рожа! Неужто я такой урод?

Взглянув на опухшее лицо репортера, Хина не смогла сдержать смеха.

– Если тебя интересует исключительно внешнее сходство, иди к другим художникам. Мы считаем, что портрет должен выражать внутреннюю сущность человека.

– И это моя сущность?

– Сам человек не знает своего подлинного лица. Каждый из нас видит себя в наилучшем свете, кичится собой, надевает маску и принимает ее за свое подлинное лицо.

Взяв шерстяное одеяло, она встала; зажатая между одеялом и коленями грелка выскользнула.

– Но все-таки в моем случае ты явно перестаралась. Кстати, на вашей выставке был портрет Сугуро. Мне показалось, вы попали в точку. В его лице есть что-то похотливое, грязное. И это проступает на портрете.

– Ты был на нашей выставке? – Хина впервые взглянула на Кобари дружелюбно.

– Да, – кивнул Кобари. – Тебя там, правда, не было… Но я видел Сугуро, беседующего в кафе перед галереей с пожилой дамой. Это была она – подруга Мотоко Итои… И вот теперь Мотоко мертва.

– Откуда ты знаешь?

– О ее смерти? Об этом же писали в газетах!

– Мотоко счастливая, умерла, как хотела. Но откуда тебе известно о мадам N?

Кобари решил, что лучше честно во всем признаться. Выслушав его объяснения, Хина посмотрела на него удивленно:

– Почему ты так ненавидишь Сугуро?

– Почему? Я и сам не знаю, – сказал Кобари, пытаясь отшутиться. – Прежде всего я вижу в Сугуро типичный образец насквозь фальшивого современного писателя. Согласись, в наших писателях есть что-то сомнительное, не вызывающее доверия. Какие бы возвышенные, глубокомысленные вещи они ни изрекали, неизменно напрашивается вопрос – не является ли этот писатель самозванцем. Так ведь? Вот почему Сугуро мне неприятен.

– Разве нельзя то же самое сказать обо всех людях? Ты сам ничем не лучше! – насмешливо сказала Хина. – Ты узнал в Сугуро самого себя и возненавидел.