На долгую память

— То-то ж…

Я принялся рассматривать чугунный барельеф, стоявший на самодельной этажерке. Крепкое правильное лицо, ровно причесанные волосы; в петлице довоенного мундира—маршальская звезда. Стал я гадать, кто это.

— Блюхер, — подсказал Степан Григорьевич.

— Откуда он у вас?

— Э-э, браток, это длинная песня. В шахтном клубе он у нас висел. А как Блюхера не стало, я у завклубом этот портрет выпросил. Мы ведь в гражданскую воевали вместе с ним! Весь Урал прошли. Хороший был командир! Нравится портрет-то?

— Нравится.

— Возьми тогда.

— Что вы!

— Бери, раз говорят. Только береги, как я берег. В Каслях отлит — не в какой-нибудь захудалой литейке…

При этом Степан Григорьевич добавил соленое словечко. Крепок он был в свои немалые годы. Усы — как у Чапаева, зубы — необыкновенной белизны и все целые, глаза — то игривые, то лукавые, то колючие и строгие — все зависело от настроения. Вот лишь нога подвела Степана Григорьевича — совсем не держит. Без костыля он теперь и шага не сделает.

— Сейчас куда? — поинтересовался он у Захара Николаевича.

— К Герасиму. Узнает, что у вас был, а к нему не зашел, — обидится.

— Верно. Сказывай ему поклон, давненько я его не видел.

Пришла пора прощаться. Захар Николаевич подошел к сестре, поцеловал ее в бледный лоб.

— Телеграфируйте, если что, — сказал он тихо Степану Григорьевичу и обнял его.

Дом Герасима Николаевича с верандой, выкрашенной в голубой цвет, стоял в глубине усадьбы. От дороги усадьбу отделял двухметровый забор из свежих крепких досок. В заборе вырезана калитка. Она была заперта то ли на замок, то ли на крючок. Мы втроем топтались возле нее, не зная, что предпринять: или кричать, чтобы открыли, или ждать, когда кто-нибудь случайно выйдет.

Выручила собака, яростно лаявшая во дворе. Учуяла нас и теперь металась на цепи.

Вскоре послышались шаги, что-то за калиткой звякнуло, и в проеме калитки, как в рамке картины, замер невысокий человек. Был он одет в дешевый хлопчатобумажный костюм; на ногах — запыленные рабочие ботинки.

Захар Николаевич шагнул ему навстречу.

— Извини за беспокойство! — протянул он руку.

— Братка!

Братья сдержанно поздоровались, но не обнялись.

Герасим Николаевич нисколько не походил на младшего брата. Голова у него была вся лысая (впрочем, через двадцать четыре года — такая у них разница в возрасте, — может, и Захар Николаевич все волосы растеряет). Нос у Грачихина-старшего широкий, брови — густые, совсем закрывали маленькие щелки глаз.

Герасим Николаевич шуганул собаку, и та замолчала, но не по-доброму косилась на нас, залезая в будку.

Во дворе было чисто, прибрано. Все дощечки, бревнышки лежали возле сарая аккуратненько, яблони в садочке стояли побеленные, без сухих веток, в железной бочке была чистая свежая вода.

— Айдате в огород — там у меня ягоды всякие.

Мы послушно проследовали мимо дома.

— Угощайтесь, — показал Герасим Николаевич на кусты крыжовника и смородины. — Я, — говорил он уже одному Захару Николаевичу, — грешным делом подумал: не корреспондент ли приехал? Тут я недавно в «Правду» написал, на Егора, младшего своего. Он у меня, обормот, — инженер, тыщи получает, а отцу вот уже третий месяц рубля не шлет. Я и написал, чтобы приструнили его на работе. И адрес его указал: Вологда, улица Ленинградская… Старший, Федор, что в Миассе живет, никогда подобного не допускает. А допустит… — Герасим Николаевич сжал кулаки, — я и ему покажу кузькину мать… Ну ладно, вы тут побудьте, а я побегу в избу что-нибудь приготовлю, а то Дарья моя куда-то запропастилась. Опять по соседям пошла, не сидится ей дома, вроде б тут работы никакой.

Я было потянулся за ягодой крыжовника, но тут Герасим Николаевич метнул на меня взгляд — одновременно злой и хитроватый. Может, я преувеличивал — глаза-то у Герасима Николаевича спрятанные, но мне показалось, что взгляд был злой, как бы говорящий: вот, мол, на чужое накинулся, я этот крыжовник холил-растил, а какой-то приезжий незнакомец им лакомится. Да я про тебя в «Правду» напишу!

И я отдернул руку от несорванной ягоды.

— Угощайтесь пока, я в избу…

Рядом росла черная смородина, а невдалеке — красная. И та, и другая уже созрела, туго налитые сладким соком ягоды сами просились в рот, но не было силы превозмочь себя, заставить сорвать хоть одну.

А за стеной крыжовника и смородины виднелись грядки темно-красной клубники, зеленого гороха.

— Наверно, это все пропадет, — сказал я Захару Николаевичу.

— Хе, плохо ты знаешь моего брата. У него не пропадет: наварит варенья, компота.

— Почему он такой недобрый? — спросил я тогда.

— Откуда ты взял? Вот смотри: ягодами угощаться пригласил. Сейчас, поди, за стол позовет, самодельное вино предложит… А вообще, — иронично улыбнулся Захар Николаевич, — твой бы вопрос — да трем бывшим женам Герасима. Ушли они от него, не выдержали. Лучше, говорили, с голоду умереть, чем при таком скупердяе жить. Каждую копейку считает, не доверяет никому. А вот Дарья ничего, прижилась. Может, плюнула на свою гордость, может, сама такая. Хотя, судя по всему, не такая: ей хозяйство — до лампочки.

— Вы с ним очень разные, как не родные.

Захар Николаевич уронил сорванную ягоду.

— Все разные… Пелагея вон всем соседям малину раздает, а Герасим… Он Варвару ни разу не проведал. А тут ходу — сам видел — пять минут. Некогда! Хозяйство, хозяйство, хозяйство… Он, когда я в институте учился, пригласил меня однажды к себе на каникулы. А при моем отъезде счет мне предъявил: съел на столько-то рублей. Правда, добавил, что это с вычетом за помощь при заготовке сена, при ремонте крыши, при рытье колодца, при строительстве, извиняюсь, уборной. Я, конечно, выслал потом по счету все до копейки, но больше на каникулы сюда не ездил, А ты говоришь — разные.

Захар Николаевич оглянулся на голос брата: тот стоял на крыльце и махал нам рукой — идите, мол, в избу.

А мне хотелось не в избу идти, а бежать из этой усадьбы и никогда не видеть ее, и этот крыжовник, и этот забор, и эту злую дворняжку, и этого хозяина…

Жалко мне стало сыновей Герасима Николаевича, жалко Дарью, жалко корреспондента, который, возможно, приедет сюда по письму. Я-то через пять минут уеду, а им еще не раз придется встречаться с этим человеком.

7

Опять неистово кричал петух. Лаяла на кого-то Нелька. Блеяли овцы. На шиферной крыше сарая, прямо над нами, дрались или миловались воробьи — шум стоял невообразимый.

Я залезал в спальный мешок с головой, но тщетно: начинал улавливать даже отдельные звуки — голос пастуха, гнавшего стадо, плеск гусей на речке, тарахтение автомобильного мотора.

Пелагея Николаевна выгнала в стадо овец (тут они пасутся вместе с коровами).

Я решил выглянуть в дверцу чердака: что за погода? Ведь по плану сегодня мы должны идти пешком за двенадцать километров на какое-то Чебачье озеро. Удивительное по своей красоте, говорят. Накануне Захар Николаевич стихи про него мне подсунул — нашел в районной газете. На всякий случай я их полностью переписал:

Раззадорили меня стихи! Страх как хотелось увидеть Чебачье озеро. Попробуем там рыбацкого счастья и мы с Захаром Николаевичем — есть у нас с собой всевозможные крючки-лески. А вдруг повезет? А вдруг стихи не про нас?