Викинги

Позднее все когги стали па­лубными и обзавелись надстрой­кой в средней части, а релинги боевых помостов превратились в сплошную, богато орнаментиро­ванную зубчатую ограду — ими­тацию башни. Такие сооружения — форкастль и ахтеркастль — со временем стали самыми настоя­щими башнями и обеспечивали вместе с «вороньим гнездом» на мачте, где тоже укрывались луч­ники, пращники и арбалетчики, достаточно надежную защиту. Их переняли и другие народы моря, в том числе норманны.

С ростом купеческих товари­ществ и их товарооборота корабли постепенно совер­шенствовались. Рулевое весло, крепившееся прежде в петле по правому борту в кормовой части, перемести­лось к ахтерштевню, в диаметральную плоскость суд­на, Это придало копу и кнорру лучшую устойчивость на курсе и свело до минимума всяческие случайности, связанные с действием ветра и волн. В XIII веке кормовое весло исчезло, корабли стали управляться навесным рулем. Появились бушприт и подпалубные помещения (иногда с окнами), прочный стоячий таке­лаж рационально дополнился бегучим, это облегчило работу с парусом.

Каковы были их экипажи? Как ни странно, но этот вопрос тоже из области загадок. Первоначально, по-видимому, веслами ворочали сами воины, специальных гребцов не было: с этого начинали и греки — достаточ­но вспомнить пятидесятивесельные корабли (пентеконтеры) аргонавтов, Одиссея, Менелая. Эта традиция еще сохранялась в V веке: Хенгист и Хорса прибыли в Британию с шестьюдесятью дружинниками на двух кораблях, каждый из них был тридцативесельным.

Олав Святой вышел однажды в море на двух боль­ших торговых кораблях с двумястами двадцатью воина­ми (стало быть, по сотне с лишним на каждом), да еще при этом пустил на дно военную галеру: он поставил свои безобидные на вид суда по сторонам пролива, протянул между ними толстый канат, притопив его, а когда киль ничего не заподозрившей ладьи оказался точно над ним, на обоих кораблях по команде энергично заработали грузовые лебедки, после чего «корабль был поддет канатом, его корма поднялась вверх, а нос пог­рузился в воду. Вода хлынула в носовую часть корабля, затопила его, и он перевернулся». В другом случае Олав снарядил пять военных кораблей, а людей у него было около трехсот, примерно по шестидесяти на корабль. «Сага о Сверрире» упоминает эскадры из двадцати, четырнадцати и... одного корабля.

Его современник по имени Асбьёрн тоже как-то «решил спустить на воду один из своих грузовых кораблей. Этот корабль был такой большой, что годил­ся для плавания по морю. Корабль был отличный, оснастка его — отменная, а парус — полосатый. Асбь­ёрн отправился в плавание и взял с собой двадцать человек». Военный корабль этого же Асбьёрна был рассчитан на сорок гребцов, а ушли на нем в море около девяноста человек (неясно, входили ли гребцы в их число).

Из саг можно узнать, что, скажем, на весельной пиратской лодке было двенадцать человек или двад­цать, что для таких же целей предназначался «неболь­шой быстроходный корабль на двенадцать или тринад­цать гребцов, и на нем около трех десятков человек», что восемнадцать гребцов — это «немного» (именно столько было у Брандана в его первом путешествии и на гренландском корабле, плававшем к Америке в 1347 году), что на боевом корабле могло быть «около двад­цати пяти человек», «около восьмидесяти человек» (явно не считая гребцов), на грузовом — «десять или одиннадцать человек». Отражают ли эти цифры воз­можность судна или конкретную потребность каждого рейса — неизвестно. Вероятнее все же второе: ведь одно дело — короткий разбойничий набег или кабо­тажное плавание и совсем иное — многосуточное пла­вание вне видимости берега. Конечно, парус выручал неплохо. Ну а если непогода? Ведь ни один человек не в состоянии грести безостановочно дни и ночи. Значит, иногда половина или даже треть скамей могла пусто­вать, а иногда на каждой могли сидеть двое-трое. Все решала конкретная обстановка. Тридцать спутников Торвальда, например, могут навести на мысль о тридцативесельном судне, но тридцать спутников Торстей-на плыли на двадцативесельном корабле и, возможно, гребли, разделяясь на вахты, а на каждом корабле Карлсефни было вообще по два десятка мужчин...

Опираясь на разрозненные обмолвки саг, можно попытаться воссоздать некую общую картину того, как «ходили на дело» викинги. Возглавлявший их конунг или ярл устраивал прощальный пир, а затем отдавал приказ трубить поход и сниматься с якоря. Предвари­тельно суда, хранившиеся зимой со всеми своими при­надлежностями и оснасткой в специально оборудован­ных корабельных сараях, или вытащенные на берег для стоянки, спускали на воду. Это было красочное зрелище: белый или сшитый из вертикальных цвет­ных полотен парус, расписная обшивка бортов, разноцветные шатры, заменявшие каюты, сверкающие золо­том носовые фигуры, доспехи и гербовые накладки на щитах, вывешенных по фальшборту, пурпурные, изум­рудные, кобальтовые ткани плащей.

Первыми из бухты выскальзывали маленькие, ярко раскрашенные юркие гребные восьмивесельные суде­нышки: они указывали безопасный фарватер, а заодно вели разведку. Среди них безусловно были аски — моноксилы, выдалбливавшиеся из цельного ствола ясеня (откуда и название) и имевшие наращенные борта. Эти высокомореходные лодки примерно с V века служили и пиратскими судами, отчего викингов, как уже упоми­налось, называли в числе прочих прозвищ аскеманнами. Их строили потом франки и англосаксы, а у нор­маннов после появления более крупных кораблей аски стали играть вспомогательную роль и где-то в IX или X веке сошли со сцены, вытесненные другими типами. При виде незнакомого судна они подавали сигнал, после чего парус, мачта, шатры и шест с позолоченным флюгером, указывающим направление ветра, быстро убирались, весь корабль покрывался специально для этой цели предназначенными серыми коврами под цвет воды, и все, кроме нескольких гребцов в носу и корме, низко пригибались, скрываясь за фальшбортом. Когда дозорные выясняли обстановку и решали, что опасности нет, все возвращалось на свои места.

Вероятно, боевые корабли имели в корме полупалу­бу, а над ней еще один помост, своего рода капитанский мостик, служивший наверняка и боевой площадкой: трудно иначе истолковать фразу «Саги об Эгиле» о «верхней палубе на корме». Конунг, стоя на этом высоком помосте, где было его обычное место, руково­дил всеми действиями флотилии, прибегая в случае нужды к услугам трубачей.

Корма вообще играла важную роль в корабельной жизни: с нее подавали почетную сходню (вторая спус­калась с носа), к ней была привязана спасательная и разъездная шлюпка, всегда следовавшая на канате за судном, к ней подходили лодки гостей, ею же швартовались и сами корабли к береговым сваям или близко растущим у воды деревьям.

Конунга окружала, сомкнув щиты, его дружина. Его легко можно было приметить по блиставшим золотом щиту с гербом и шлему, короткому алому плащу, наброшенному поверх кольчуги и украшенной золотом рукояти меча.

При угрозе нападения с фланга картина мгновенно менялась: по сигналу трубача воины тесно выстраива­лись вдоль бортов, выставив перед собой сплошную стену щитов, а из-под каждого щита выглядывало острие копья. Корабль превращался в ощетинившегося ежа, и в этих случаях конунг свободно разгуливал по палубе, своевременно оказываясь там, где требовалось его присутствие.

В отличие от античных, норманнские корабли, ли­шенные тарана, подходили к берегу не кормой, а носом, затем разворачивались к нему бортом и швартовались двумя канатами со стороны суши; с противоположного борта их удерживали якоря. Нос и корма флагманского корабля были обиты толстыми железными листами кверху от ватерлинии — вероятно, съемными, так как в противном случае судно могли бы вытащить на берег разве что великаны, а его осадка сильно ограничила бы район плавания. Эти листы затрудняли работу абор­дажного отряда: крюки не могли закрепиться на отпо­лированном металле, а если кто-нибудь в прыжке попа­дал на эту обшивку, он тут же соскальзывал за борт. Абордаж можно было производить только бортом к борту: иначе пришлось бы перелезать через собствен­ный высокий форштевень под градом стрел, камней, дротиков и вообще всего, что подворачивалось под руку.