Букашко

— Сейчас мы встретимся с Президентом Академии педагогических наук Союза ССР Петром Евгеньевичем Мальским, — прояснил ситуацию товарищ А… — Поговори с ним. Но постарайся не обижать, он очень боязливый. Товарищ Сталин говорит, что он настоящий интеллигент, и поэтому постоянно плачет. Впрочем, я подозреваю, что причины для слез он придумывает сам.

— Хорошо, товарищ А… Постараюсь проявить чуткость, — пошутил я.

Мы вошли в роскошный кабинет, превосходящий своим убранством любой из тех, что мне до сих пор доводилось видеть. И это было понятно — роскошь эти люди понимали довольно своеобразно, не обладая, в большинстве своем, изысканным вкусом, они оборудовали свои кабинеты согласно своим представлениям о достатке, что, конечно, было разумно. Посетителей в эти помещения не допускали, поэтому они не боялись быть смешными. А вот для представительства, как я теперь убедился, с интерьером работали профессионалы, чтобы у советских людей ни на минуту не пропадало чувство гордости за свою Родину.

Президент Академии педагогических наук был застигнут нами врасплох. Он вскочил, разбрасывая стулья, антикварные столики и хрустальные графины.

— Здрасьте, — прошептал он, застывая в позе подобострастного слуги.

— Здравствуйте, Петр Евгеньевич, — ласково проговорил товарищ А.

— Здрасьте, здрасьте, здрасьте…

— Так что же вы хотите от нас? — товарищ А. не был расположен к сантиментам.

— Коллектив Академии педагогических наук поручил мне довести до вашего внимания результаты нашей работы…

— Так…, — ободряюще проговорил товарищ А…

— Нами разработан новый учебник по навыкам счета для самых маленьких, для первоклассников. Принес вам задачку на утверждение.

— Давай, Григорий, расспроси его, только по существу, — товарищ А. с удобством устроился в роскошном кресле, предоставив мне разбираться с Президентом Академии педагогических наук.

— Как называлась дисциплина «навыки счета» при царском режиме?

— По-моему, арифметика…

— Так… Давайте вашу задачу.

— Буржуй весит четыре пуда, а банкир на три пуда больше. Сколько весит большевик, если он тяжелее банкира на 4 пуда?

На лице товарища А. появилось радостное, счастливое выражение — ему пришлось по сердцу усердие Академии… Но я был вынужден подпортить его приподнятое настроение.

— Что-то вы тут, товарищ Мальский, напутали.

У Мальского моментально на глаза навернулись слезы, его крупное, матерое лицо вожака интеллигентских стад сморщилось и напряглось….

— Вы же нарушили постановление Совнаркома…

— Боже мой…, — невпопад выдохнул президент.

— В Союзе ССР введена метрическая система.

— Боже мой… Но товарищ… это же легко исправить. Вот, вот наша задачка. Буржуй весит четыре килограмма, а банкир на три килограмма больше. Сколько весит большевик, если он тяжелее банкира на четыре килограмма?

— Опять не получается. Каждый пролетарий знает, что буржуи и банкиры вдосталь попили народной кровушки. Так?

— Да…

— А у вас большевик чуть ли не вдвое толще буржуя. На что вы намекаете?

— Боже мой… Но товарищ… это же недоработка. А мы подправим. Большевик весит четыре килограмма, а банкир на три килограмма больше. Сколько весит буржуй, если он тяжелее банкира на четыре килограмма?

— Почему вы позволяете себе так безответственно играть словами? Вы пробовали думать, прежде чем говорить. У вас получилось, что большевик весит четыре килограмма. Он что, новорожденный несмышленыш? Намекаете, все время намекаете.

— Боже мой…

— Идите и все переделайте, — вмешался товарищ А… — Попробуйте еще разок.

Академик ушел, размазывая грязным кулаком потоки слез.

— А не слишком ли ты, Григорий? Мне задачка понравилась… Ладно, пусть еще поработает…

*

В среду у товарища А. возликовала душа — к нему в руки попал первый донос на меня.

— Ну вот, — радостно сказал он. — А то все — нет и нет. Ты у нас как не родной был. А теперь приняли ребята тебя в свой коллектив, за своего считают. Поздравляю, поздравляю… Нет, честно, я все никак понять не мог, почему так долго нет на тебя бумажки?.. В чем, по-твоему, наиболее полно проявляется особенность национального характера великороссов? Наши люди любят писать о своих надеждах, помыслах и просьбах на листке бумаги. И мы это дело на самотек не пускаем. У буржуев было принято писать письма и дневники, где они отдавались познанию своего, так называемого, внутреннего мира. А пролетарии не таковы — им не нужны башни из слоновой кости, они организмы общественные. Для настоящего пролетария общественный долг — превыше всего. Их жизни имеют смысл, когда они работают на общественное благо. Так и их тяга к бумаге имеет смысл, только когда преследует общественную надобность.

— Это как же?

— Доносы, Григорий, доносы… Информация, сообщения, критика…

— Анонимки?

— В первую очередь… Анонимки создают атмосферу безнаказанности и бескорыстия… Мы это одобряем, иначе за каждым не уследишь, а следовательно, и не построишь социализм. У нас каждый, кто хочет наверх пробиться, должен писать, и кто чаще пишет, тот быстрее и пробивается. А мы ведем учет и награждаем победившего за месяц ценным подарком.

— А как же вы узнаете, кто победил? Получаете-то вы анонимки.

— Нет ничего проще, чем определить, кто и с какой целью свою бумагу написал — легче всего это сделать по почерку. Наши работники так и не поняли, что каждый из них имеет свой неповторимый почерк. У нас, Григорий, неповторимость поощряется только в этом деле. А так — нет. Но тебя это не касается… Пока… А может, наши люди специально стараются писать разборчивее, чтобы их не перепутали. Тебе интересно, что про тебя написал наш бдительный доброжелатель?

— Не знаю…

— Не волнуйся, ничего нового, сообщил, что ты гад и белогвардейская рожа. Но ты ведь и сам это знаешь. Они всегда так пишут, когда не хватает добротного материала… А все-таки, почему взялись и за тебя? Хотелось бы это выяснить. Расскажи-ка поподробнее, как ты, сын белогвардейца, попал к нам на службу? Ты — шпион или, еще чище, террорист?

— Нет, конечно. Направлен к вам из аппарата Областного Совета. Тысячи раз проверен. Лоялен.

— Ты лоялен, потому что тебе наплевать на нашу борьбу, у тебя, видите ли, другие интересы.

— Так это же хорошо.

— Может быть, может быть… Иди, свободен.

*

Дома я никак не мог отделаться от воспоминаний о своей службе в аппарате Областного Совета. Должность у меня была по своему уникальная — помощник статистика. Поскольку я по образованию математик, то отчетность в отделе Учета местного опыта, где я устроился, чтобы в поте лица своего зарабатывать хлеб насущный, была поставлена на довольно высоком уровне. Надо отметить, что место помощника статистика меня полностью устраивало, я был доволен и рассчитывал задержаться на нем подольше. Штат состоял из заведующего — старого партийца Растопчина и пяти рядовых сотрудников, одним из которых был я. И сам Растопчин, и его сотрудники рассматривали свою работу как временную синекуру. Так что написание отчетов о распространении местного опыта полностью падало на мои плечи. Не бог весть какая работа… Раз в неделю в контору заходил Растопчин и, открыв очередную папку с моим отчетом, расцветал. «Неплохо, неплохо», — говаривал он и довольный уходил неведомо куда. Его контора процветала, а до тонкостей ему дела не было.

Повторюсь, место было замечательное — самое минимальное усердие с моей стороны оплачивалось щедро и без единой задержки, к тому же у меня всегда оставалось время для работы над монографией о диких муравьях.

Вскоре в среде малообразованных управленцев о моих заслугах в деле становления правильного оформления отчетности стали сами собой складываться настоящие легенды. А мое предложение фиксировать приходящие документы в специально предназначенной для этого тетради, окончательно создало мне репутацию корифея учета. Отныне к нам в отдел зачастили высокопоставленные выдвиженцы, чтобы посмотреть на меня. Так ходят в зоопарк, чтобы полюбоваться на обезьянку или зайчика, умело бьющего своими лапками по барабану.