Букашко

— Так вот, сын его, Григорий, у меня секретарем-референтом…

— Это что же, штабной? — удивился Семен Михайлович. — Был у меня и штабной Корольков. Тот рубака, о котором я тебе рассказал, его двоюродный брат. Тоже, между прочим, Корольков… Но и этот — штабной, казалось бы, а — орел. Нет, честное слово — орел. Выделялся среди штабных. Корольков…, да разве такого забудешь. Все, бывало, на передовую просился. Хороший был мужик. Знал, где у коня хвост растет. И как шашкой махать никогда не забывал. И Родину любил, ничего не могу сказать…

С этими словами Семен Михайлович покинул нас, а товарищ А. уткнулся в свои бумаги, ни словом не прокомментировав неожиданные воспоминания командарма Первой конной.

*

Теперь, каждый раз, едва завидев меня, Семен Михайлович Буденный ревел как опоенный конь и, радостно поблескивая глазами, вновь и вновь принимался за пересказ своей бесконечной саги о героической судьбе своего лучшего боевого товарища — штабного Королькова. Место встречи особого значения не имело. Где ему удавалось меня подловить, там и начинал. Мне даже стало казаться, что он специально отыскивал меня, чтобы произнести слова своей абсолютно иррациональной любви к моему отцу. Такого рода выступления происходили и на «оперативке» при скоплении народа, и в туалете, без свидетелей.

Прижмет меня бывало к стенке и давай вспоминать:

— Да, Корольков, попускали мы с твоим папашей кровушки белякам! Ох, и лютый был до шашки человечина. Любил беляка надвое рубануть. Взмах — надвое — и мокро! Еще взмах — еще надвое — опять мокро! Писарчук — а мне был как родной брат. И как Родину любил…

Правду говорят, слово не воробей, выпустишь — не поймаешь. И все-таки я не ожидал, что бессмыслица, вырвавшаяся у меня спьяну, вызовет такую бурную реакцию у любимца советского народа, легендарного героя гражданской войны. К тому же с каждой нашей встречей приступы энтузиазма Семена Михайловича становились все продолжительнее и эмоциональнее. Мне в голову закралось даже совершенно фантастическое предположение, что мой отец, вопреки здравому смыслу, вот-вот займет не по заслугам высокое место в номенклатурной иерархии большевиков и, может быть, несколько потеснит самого Ворошилова.

Хотелось верить, что словоохотливость командарма Буденного сыграет хорошую службу и защитит меня впредь от особо ретивых поборников классовой борьбы. Я вновь почувствовал себя в безопасности. Впрочем, я поспешил.

*

Как-то погожим сентябрьским деньком вызывает меня товарищ А… Я отправился, прихватив с собой толстенный том энциклопедического словаря. Такое проявление преданности — а трактовалось перетаскивание этой тяжеленной книженции почему-то именно как преданность — очень импонировало товарищу А… Знакомый охранник, как всегда, отказался пропустить меня, пока я не предъявил приказ, подписанный начальником караула. А ведь этот парень отлично знал меня, его звали Фрол, и после работы мы частенько вместе распивали паек.

— Проходите, Григорий Леонтьевич, — сказал он, подмигивая и поглаживая листик с приказом.

Не исключено, что его чрезвычайно смущала толстая книга в моих руках. В принципе, если в такой книжище проделать соответствующую дырку, то в ней можно протащить заряженный пистолет. Догадаться пролистать подозрительную книжку Фрол пока не сумел, хотя я за день проходил мимо него десятки раз.

И вот я вхожу в кабинет. Докладываю.

— Товарищ А., секретарь-референт Корольков по вашему приказу прибыл.

Застываю в почтительной позе, можно сказать, даже в подобострастной. Всем своим видом демонстрирую деловитость и компетентность, как бы заявляя всему миру, что жизнь моя прожита не напрасно, раз уж попал на службу к такому выдающемуся деятелю.

Товарищ А. стоит спиной ко мне, уткнувшись неподвижным тяжелым взглядом в окно. Кремлевский дворик, балуются голуби, идиллия.

— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич, наконец, произнес он, поворачиваясь. Не трудно было обнаружить в его глазах беспросветную тоску, что-то его мучило.

— Здравствуйте, товарищ А…

— Хочу сразу сказать — до последнего времени вы были у нас на хорошем счету…

— Служу трудовому народу!

— … А сейчас пригляделись, и выходит, что гад ты, Григорий Леонтьевич.

— Почему это вы так решили?

— Да так уж, решил, тебя не спросил. Впрочем, может быть и не гад. Ты сам-то как считаешь?

— Считаю, что не гад.

— Может быть, — задумчиво проговорил товарищ А… — Может быть и не гад. А может быть — гад. Если ты, например, прямой и открытый, то, конечно, не гад. А если, скажем, затаился и злоумышляешь, то — гад. Можно так сказать, а можно наоборот… — Он помолчал, подумал. — Так вот она какая — диалектика, о которой столько говорил Ильич! Но с другой стороны, борьба противоположностей прогрессивна. И все-таки, гад или не гад? Может, конечно, и не гад. А может быть — гад. Может, конечно, и не гад. А может быть — гад. Может, конечно, и не гад. А может быть — гад….

— Товарищ А…., — позвал я, и он очнулся, сбросив с себя титаническую работу мысли.

— Григорий Леонтьевич?.. Вы свободны. Но мы еще вернемся к этому вопросу. Многое еще не ясно…

Что там ни говори, а товарищ А. — очень смешной человек, подумал я, покидая кабинет.

*

Удивительно, но после этого странного разговора мое положение в аппарате секретариата значительно упрочилось. Создалось впечатление, что доверие ко мне товарища А. безгранично возросло — еще бы, я ведь сам сказал ему, что не являюсь гадом. Уже не раз замечено, что большевиков такая прямота и настораживает, и восхищает. Извините, какой-то простой секретарь-референт, к тому же беспартийный, указывает, словно ровня, одному из руководителей Коминтерна(!), что не является гадом… В мозгах функционеров подобное поведение укладывается с трудом, но прямота их завораживает. Именно после этого разговора товарищ А. впервые обратился ко мне с доверительной просьбой.

Вызов. Я стою, сжимая томище энциклопедического словаря, и слежу взглядом за перемещающимся по кабинету товарищем А… Он взволнован, на его лице, обычно розовом и ухоженном, проступила подозрительная бледность, как у институтки, которую застали врасплох за непотребством… Оказалось, что вот-вот к нему прибудет французский журналист, и сам товарищ Сталин поручил его встретить:

— Расскажи ему, товарищ А., что такое коммунистическая идея, — сказал вождь, хитро закручивая ус. — А мы запишем…

И вот теперь товарищ А. нервничал.

— А знаешь ли ты, Григорий, что такое коммунистическая идея? — обратился он ко мне.

— Гм?..

— Настоящая коммунистическая идея, не подпорченная оппортунизмом или ревизионизмом? Выдержанная в духе генеральной линии партии, не допускающая отклонений ни вправо, ни влево. Живая, официально одухотворенная признанными гениями человечества…

— О-о…, — сказал я.

— Коммунистическая идея — это, брат, такая штука…

Я зашуршал страницами энциклопедического словаря. Товарищ А. вынужден был продолжать.

— Коммунистическая идея — это, брат, такая вещь, что о ней без восторга ничего и не скажешь. Это, Григорий… У меня просто слезы наворачиваются на глазах, когда я думаю о том, что же такое коммунистическая идея. Это… ого-го! Вот, что это такое…

Я продолжал листать свою книжищу.

— А теперь, Григорий, когда я тебе все рассказал и разъяснил, пойди и законспектируй мои слова. Подготовь мне справочку страниц на пятьдесят-шестьдесят, больше не надо.

*

Справочку я подготовил. Уложился в одну строку.

«КОММУНИЗМ — ЭТО СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ».

Товарищ А. выхватил листок у меня из рук (время, надо полагать, поджимало) и выбежал из кабинета, удивленно вращая глазами.

Через десять минут он вернулся. На листке появилась резолюция, начертанная синим карандашом: «Хорошо. Сталин». Впрочем, моя фраза претерпела незначительное изменение. Теперь она гласила:

«КОММУНИЗМ — ЭТО СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА».

Новые слова, надо полагать, были дописаны вождем собственноручно.