Букашко

Товарищ А., впрочем, не интересовался моими сомнениями.

— Григорий, как дела с предложением Трофима Денисовича? — требовательно спросил он меня уже на следующий день.

— Не знаю, что вам и сказать, товарищ А., — промямлил я, застигнутый врасплох. — Работаю, надо все как следует обдумать…

— Тебе платят совсем не за то, чтобы ты думал в рабочее время, — выпалил товарищ А. Его лицо недвусмысленно указывало на охватившую его растерянность, товарищ А. понял, что в его высказывании затаилась ошибка. — То есть, платят тебе за то, чтобы ты думал… Но, что же это получается? Что же это за работа такая — думать? Ерунда получается… Ладно, об этом потом. Сейчас мы должны сосредоточиться на преобразовании зародышей в людей.

— А следует ли всерьез воспринимать данное положение?

— Народный академик товарищ Лысенко дело свое знает очень хорошо — ни разу до сих пор партию не подводил. И слова его, такие простые и вместе с тем проникновенные, захватили мое воображение. Я, Григорий, потрясен грандиозностью задачи. Создать буквально из пустоты, из человеческого хлама идеального гражданина — это можно без преувеличения назвать окрыленной мечтой коммунизма. Величайшие умы мира, Григорий, измышляли волшебную страну Утопию, где подобные проекты были бы возможны и осуществимы. И вот эта сказочная страна задумана и построена, и не где-нибудь на Северном полюсе, а у нас — в стране Советов.

Величайшие умы… Вот, например, Софокл… Нет, про этого не помню. А Платон — тот любил государство… И Аристотель… не был чужд. Я уж и не говорю про классиков утопического социализма: Сен-Симона, Фурье, Оуэна… А знаешь ли ты, Григорий, что их подвело?

— Нет.

— Не было у них широкого научного подхода. А у нас — есть.

— А вот Карл Маркс писал, что государство будет отмирать.

Товарищ А. засмеялся.

— Вот и видно, Григорий, что ты беспартийный. Отмирать будут их государства, буржуазные. Что тут непонятного. А наше — социалистическое — будет расти и укрепляться. Это и есть настоящая наука — исторический материализм! Так что есть будущее у наших дерзаний. Раз уж сам народный академик товарищ Лысенко взялся за это дело. А мы ему поможем. Обеспечим в стране порядок и дисциплину, разве без дисциплины такое дело осилишь? Здесь разговор простой — кто нарушает, должен быть наказан. Да так, чтобы неповадно было. Чтобы всю самовольность и отсебятину отбить.

— Утопизм.

— Был утопизм, да весь вышел. Партия поставила перед нами грандиозную задачу, вот и весь сказ, надо выполнять. Да так ловко, чтобы из зародышей получались люди — военачальники, шахтеры, трактористы, колхозники, писатели, академики и прочие изобретатели… Это работа не на день, не одно поколение понадобится партии, чтобы с честью претворить в жизнь громадье наших планов.

— Наверное, вы правы: большевиками не рождаются — ими становятся.

Мне в очередной раз пришлось поблагодарить судьбу, выбравшую мне в качестве предмета исследований моих ненаглядных диких муравьев, нисколько не интересующихся социальным утопизмом. Может быть, именно поэтому в сообществе муравьев так мало страданий и предательств.

*

Следующие два дня я провел просто восхитительно, — меня никто не беспокоил. Товарищ А. прекрасно понимал, какую грандиозную задачку он мне подбросил, и отдал приказ охране никого не пропускать ко мне без крайней нужды. Сам я был скорее удивлен, чем озадачен, — никак не мог понять, что это за зародышевые организмы такие… Я ходил по коридорам Кремля, налетая на проходивших мимо служащих, демонстрируя таким незамысловатым способом погруженность в проблему. Глаза мои были слегка расфокусированы и должным образом затуманены… Занимался я, естественно, своей монографией. Глава называлась «Нелюбовь к социальному оптимуму», в ней я пытался рассмотреть корни ненависти рядовых муравьев к утопиям и социальным мечтаниям. Особи, уличенные в чем-то подобном, немедленно изгонялись из муравейника. Интересно, почему?

И вдруг новый приказ — товарищ А. посылает в комнату свиданий. Информации, по обыкновению, он не предоставил, но я ни на минуту не сомневался, что мой посетитель непосредственным образом связан с проблемой созревания идеальных строителей социализма.

Кстати, в посещениях «комнаты свиданий» было немало любопытного. Особенно любил такого рода работу небезызвестный секретарь-референт товарища О. — Колотов Борис Львович, знаменитый своими связями с духом Феликса Эдмундовича Дзержинского. Однажды он высказался по этому поводу вполне определенно:

— До чего же я люблю эти прогулки в «комнату свиданий». Иду и мечтаю, — вдруг там дожидается меня красивая и раскованная…

Я — человек, несклонный к романтическим приключениям подобного рода, должен отметить, что это действительно крайне любопытно, отправляться на свидание к неизвестным людям. Учитывая мою репутацию, ко мне обычно отсылали ученых, писателей, драматургов, изобретателей и прочих представителей интеллигенции. И, признаюсь, я неоднократно был награжден судьбой встречами с крайне интересными людьми.

И вот я устраиваюсь в потрясающем своей роскошью кабинете, выкладываю на видное место свой энциклопедический словарь, нажимаю на звоночек.

Дверь открывается, и на пороге появляется…, боже ты мой! Горький Алексей Максимович. Товарищ Пешков!

Я сижу за громадным письменным столом в чрезвычайно объемном кресле и кажусь себе маленьким муравьишкой столодержателем, к которому пришел на поклон гигант пролетарской литературы.

— Здравствуйте, товарищ Григорий Леонтьевич, — проговорил он характерным, известным всей стране окающим баском. — Я счастлив, что, наконец, удостоился чести познакомиться с вами и предложить вам на рассмотрение свои скромные заметки по вопросу воспитания трудовых масс в истинном классовом духе.

Нет, в самом деле, это был Горький! Густой бас, чуть сплюснутая голова, богатые усы, высокий, сгорбленный… Точно, Горький! Было крайне заманчиво прервать его на полуслове и перевести разговор на более интересную тему — Горькому наверняка было бы интересно послушать о муравьях-жертвователях, изначально посвятивших свою жизнь родному муравейнику.

Но Алексей Максимович уже перешел к делу:

— Пришел доложить о проделанной работе. Мне поручили заняться выколупливанием из зародыша верного пролетарскому делу человека. Как и было предложено дорогим нашим академиком Трофимом Денисовичем Лысенко.

— Вот как? — удивился я.

— Нами выработаны критерии и составлен план работы. Если вы не возражаете, я бы ознакомил вас с содержательной частью…

— Весьма заинтригован…

— Партия поручила нам создать библиотеку произведений гениев мировой литературы, чье творчество имело бы воспитательное значение, и при этом не оказывало разлагающего влияния на неокрепшие организмы наших тружеников. Сейчас книжки классиков проходят жесткий отбор на соответствие нашим идеалам. К сожалению, мало кто из так называемых классиков задумывался о том, как их сочинения отразятся на классовой борьбе. Нам приходится кое-что подправлять. По счастью, практика художественного перевода в нашем Союзе ССР позволяет справиться с подобными трудностями. Мы им всем классовое чутье повставляли, а буржуазное нытье повыбрасывали. Что называется — расставили акценты… Получилось очень хорошо, по-моему.

— Постойте, постойте, к чему это приведет…

— Не извольте волноваться. Проведена проверка. Мной лично подготовлен перевод «Фауста» Гете. Сюжетик уложился в полтора печатных листа — объемная вещица. Рукопись я отнес на подпись к светочу нашему, правофланговому советского строя — Иосифу Виссарионовичу Сталину — на проверку. Нужна мне была поддержка кормчего социалистической литературы и критические замечания гения народов.

Я автоматически кивнул, плохо соображая, куда он клонит.

— Наш всенародно любимый друг писателей отнесся ко мне с той человеческой теплотой, которая, как ничто другое, возвышает его. Он не прогнал меня и даже не заругался. Не-ет… Иосиф Виссарионович внимательно ознакомился с представленным трудом.