Бархатные коготки

— Триумф, мисс Батлер! Несомненный триумф.

Мистер Линг повел себя более сдержанно. Кивнув Китти, он произнес:

— Отлично, дорогая. Публика не из легких, вы справились на редкость удачно. Пусть только оркестр приспособится к вашей манере ходить по сцене — и все будет блестяще.

Китти только хмурилась. Взяв полотенце, которое я принесла из комнаты для переодевания, она прижала его к лицу. Сняла и отдала мне пиджак, отстегнула галстук.

— Мне хотелось лучшего, — проговорила она наконец. — Не было блеска — искры.

Мистер Блисс, фыркнув, простер к ней руки.

— Дорогая, ваш первый вечер в столице! В таком большом театре вы никогда прежде не работали! Публика о вас узнает, пойдет молва. Наберитесь терпения. Скоро они будут покупать билеты именно на вас! — Директор при этих словах, как я заметила, прищурился, но Китти, по крайней мере, позволила себе улыбнуться. — Так уже лучше, — заметил мистер Блисс. — А теперь, с разрешения леди, небольшой легкий ужин нам, наверное, будет не лишним. А к небольшому легкому ужину — по большому полновесному стакану с искристым шампанским, раз уж мисс Батлер не хватает искры.

Ресторан, куда повел нас мистер Блисс, располагался недалеко и был излюбленным заведением театрального люда; там кишмя кишели джентльмены в нарядных жилетах вроде самого мистера Блисса и девушки и юноши вроде Китти: со следами грима на манжетах и крупинками туши в уголках глаз. За каждым столиком как будто сидели знакомые мистера Блисса, оклики сыпались на каждом шагу, но он нигде не остановился поболтать, а приветствовал всех вместе взмахом шляпы, повел нас в свободную кабинку и подозвал официанта, чтобы ознакомиться с меню. Когда мы сделали выбор, он знаком подозвал официанта и что-то ему шепнул; тот ушел и вскоре вернулся с бутылкой шампанского, которую мистер Блисс принялся торжественно откупоривать. Со всех концов зала понеслись приветственные восклицания, одна из женщин под смех и аплодисменты запела:

Я сочиняла мысленно открытку, которую напишу дома:

«Я была на ужине в театральном ресторане. Китти дебютировала в концертном зале «Звездный», и ее выступление признали триумфом…»

Китти с мистером Блиссом тем временем беседовали, и, прислушавшись, я поняла, что речь идет о важных вещах.

— А теперь, — говорил мистер Блисс, — я собираюсь кое о чем вас попросить. Как джентльмен я постеснялся бы обратиться к вам с подобной просьбой, но в данном случае я говорю как театральный агент. Я хочу вас попросить, чтобы вы походили по городу — и вам, мисс Астли, следует ей помочь, — добавил он, перехватив мой взгляд, — вам нужно обеим походить по городу и поизучать мужчин!

Я, обернувшись к Китти, растерянно замигала, она ответила неуверенной улыбкой.

— Поизучать мужчин?

— Поизучать под лупой! — Мистер Блисс разрезал отбивную. — Ухватить их характеры, привычки, манеры, походку. Как он жил? Что скрывает? Расстался с возлюбленной? Или у него просто болит нога и сосет под ложечкой? — Он взмахнул вилкой. — Вы должны все это понимать и копировать, чтобы и публика, в свою очередь, тоже поняла.

— Вы думаете изменить номер Китти? — спросила я в недоумении.

— Я думаю, мисс Астли, расширить ее репертуар. Ее петиметр — очаровательный парнишка, но не всю же жизнь расхаживать в лавандовых перчатках по Берлингтонскому пассажу. — Он снова оглядел Китти, вытер салфеткой рот и перешел на доверительный тон. — А как насчет мундира полицейского? Блузы моряка? Зауженных книзу брюк, пальто с перламутровым отливом? — Мистер Блисс повернулся ко мне. — Вообразите только, мисс Астли, как в эту самую минуту все это изобилие томится где-нибудь на дне костюмерной корзины, ожидая одного: облечь собой Китти Батлер, которая вдохнет в него жизнь! Подумайте об этих прекраснейших тканях — вот шерсть цвета слоновой кости, вот волнистые шелка, винно-красный бархат, алый шаллун; прислушайтесь, как щелкают ножницы, шуршат нитки; представьте себе ее успех в наряде солдата, уличного торговца, принца…

Мистер Блисс наконец замолк, и Китти улыбнулась:

— С вашим красноречием, мистер Блисс, вы бы и однорукого уговорили заняться жонглерским ремеслом.

Засмеявшись, тот стукнул ладонью по столу, так что зазвякали приборы: оказалось, у него как раз имелся в клиентах однорукий жонглер, весьма успешно рекламируемый в афишах как Второй Чинквевалли: Ловкость Одной Руки — Ловкость Вдвойне!

Все происходило по слову мистера Блисса: он послал нас к торговцам театральными костюмами и портным, где Китти обзавелась дюжиной мужских нарядов, а потом — к фотографам: запечатлеть ее с полицейским свистком, с ружьем на плече, с такелажным канатом. Под костюмы он подбирал песни и самолично относил на Джиневра-роуд, наигрывал их на разбитом пианино миссис Денди, Китти пробовала петь, а все остальные слушали и высказывали суждения. Но главное, он заключил контракты с концертными залами: «Хокстон», «Поплар», «Килберн», «Боу». За каких-нибудь две недели лондонская карьера Китти успешно набрала ход. Теперь после представления в «Звездном» она уже не переодевалась в свое обычное женское платье; нет, я ждала ее с пальто и корзинкой наготове, и после выступления мы стремглав бежали через служебный ход к поджидавшему нас экипажу, чтобы по уличной давке вовремя добраться до следующего театра. На сцену она выходила не в одном костюме, а два-три раза переодевалась, и мне как костюмеру приходилось трудиться вовсю: пока оркестр играл интерлюдию, а публика, едва сдерживая нетерпение, ждала, мы с Китти поспешно отстегивали и застегивали пуговицы и запонки.

Разумеется, обычный образ жизни был теперь не для нас: при том, что Китти выступала за вечер в двух, трех, а то и четырех залах, мы стали возвращаться на Джиневра-роуд не ранее половины первого или часа, усталые, разбитые, но радостно взволнованные от поездок по городу при лунном свете, тревожного ожидания в гримерных и за кулисами. Дома мы заставали Симса, Перси и Тутси, а также ее приятельниц и кавалеров; свежие, розовощекие, такие же веселые, как мы, они готовили в кухне миссис Денди чай и какао, гренки по-валлийски и оладьи. Появлялась и миссис Денди (издавна давая приют театральной братии, она и сама перешла на их образ жизни), предлагала сыграть в карты, спеть или потанцевать. В такой обстановке недолго оставались тайной моя любовь к пению и красивый голос, и я не один раз вместе с Китти затевала полночные хоры. Ложилась я теперь не раньше трех, а вставала в девять-десять — о привычках устричной торговки было забыто сразу и полностью.

Но разумеется, я не забывала о своей семье и доме. Как уже было сказано, я посылала им почтовые карточки, афиши Китти, пересказывала театральные сплетни. В ответ они слали мне письма и небольшие посылки — бочонки устриц, конечно, которые я вручала квартирной хозяйке, чтобы подала нам всем на ужин. И все же писала я домой все реже, откликалась на их послания и подарки кратко и с опозданием. «Когда ты приедешь нас повидать? — неизменно спрашивали они в конце своих писем. — Когда вернешься в Уитстейбл?» И я отвечала: «Скоро, скоро…» или «Когда Китти сможет меня отпустить…»

Но Китти не могла без меня обойтись. Проходили недели, сменялось время года, ночи становились длиннее, темнее и холоднее. Уитстейбл не то чтобы стирался из памяти, но мерк. Нельзя сказать, что я не думала об отце и матери, об Элис и Дейви, о моих кузенах — просто о Китти и моей новой жизни я думала больше…

А подумать было о чем. Я служила у Китти костюмершей, но одновременно была ее подругой, советчицей, помощницей во всем. Когда она разучивала песни, я держала ноты и подсказывала ей, когда она запиналась. Во время примерок я наблюдала и кивала или трясла головой, если костюм сидел плохо. Когда она по совету мудрого мистера Блисса (или Уолтера, поскольку так мы к нему теперь обращались, а он к нам — Китти и Нэн) — так вот, когда она по совету Уолтера часами бродила по лавкам и рыночным площадям, изучая мужчин, я ее сопровождала; вместе мы присматривались к легким шагам констебля, усталой поступи уличного торговца, энергичной походке свободного от службы солдата.