Ангел мой

Ангел много пил и ел, изо всех сил стараясь выглядеть серьёзным и равнодушным. Но как только в зале раздавались взрыв смеха, звон рюмок или звуки вальса, он приходил в полный восторг. Деревянные стены, отливающие синевой, напоминали ему Ривьеру в полуденный зной, когда море кажется почти чёрным вокруг отражающихся в нём солнечных бликов. Он позабыл свою обычную холодность и принялся обстреливать темноволосую даму, сидящую напротив него, профессиональными взглядами, от которых та дрожала всем телом.

– А как Леа? – внезапно спросил Десмон. Ангел не вздрогнул, он как раз думал о Леа.

– Леа? Она на юге.

– У тебя с ней всё кончено?

Ангел засунул большой палец в пройму жилета.

– Разумеется! Мы прекрасно расстались, лучшими друзьями. Не могло же это длиться всю жизнь. Ох, старик, какая прелестная умная женщина… Прямо-таки выдающаяся женщина! Впрочем, ты ведь знал её. Такая широта взглядов… Признаюсь тебе, мой дорогой, если бы не разница в возрасте… Но куда от неё денешься, от этой разницы…

– Конечно, конечно, – перебил его Десмон.

Этот молодой человек с бесцветными глазами, досконально изучив тяжёлую и трудную работу прихлебателя, не смог сдержать любопытства и теперь упрекал себя, считая, что поступил опрометчиво. Но Ангел, хотя и отличался большой осторожностью, продолжал говорить о Леа, тем более что он слегка захмелел. Он говорил весьма разумно, его речи были проникнуты здравым смыслом доброго семьянина. Он превозносил брак, но и отдавал должное заслугам Леа. Он воспевал мягкую покорность своей молодой жены, чтобы иметь возможность покритиковать решительный характер Леа: «Ты не представляешь себе, что это за негодница, всегда себе на уме!» Он продолжал свои откровения и дошёл в отношении Леа даже до резкости и дерзости. И говоря о ней всякие глупости, прикрывая дурацкими словами свою недозволенную любовь, он наслаждался редким счастьем просто без страха говорить о ней. Ещё немного, и он облил бы её грязью, славя в своём сердце само воспоминание о ней, её нежное, лёгкое имя, которое вот уже полгода стало для него запретным, весь её милосердный облик:

Леа – склонённую над ним, Леа – с двумя-тремя глубокими непоправимыми морщинами, Леа – прекрасную, Леа – потерянную для него, но, увы, такую близкую…

Часам к одиннадцати они собрались уходить, тем более что ресторан уже почти опустел. Только за соседним столиком ещё сидела Малышка: писала письма и требовала бланки пневматической почты. Она подняла к друзьям своё беззащитное лицо, похожее на мордочку белого барашка:

– Что ж, мы даже не попрощаемся?

– Прощайте, – согласно кивнул Ангел.

Чтобы выразить своё восхищение Ангелом, Малышка призвала в свидетели подругу:

– Ты только посмотри на него! Да ещё и денег куры не клюют! Бывают же такие счастливчики, у которых есть всё!

Но Ангел предложил ей всего лишь открытый портсигар, и она перешла на язвительный тон:

– Да, у них есть всё, но они предпочитают этим не пользоваться… Возвращайся к мамочке, моя лапочка!

– Я как раз хотел попросить… – сказал Ангел Десмону, когда они вышли на улицу. – Хотел попросить тебя… Подожди, сначала выберемся из этой толчеи…

На улицах было много народу, никто не спешил домой в этот тёплый влажный вечер. Но на бульваре, сразу за улицей Комартена, после окончания спектаклей должно было начаться настоящее столпотворение. Ангел взял своего друга под руку:

– Так вот, Десмон… мне бы хотелось, чтобы ты ещё раз позвонил по телефону.

– Опять? – остановился Десмон.

– Да, позвони: Ваграм…

– Семнадцать – ноль восемь…

– Обожаю тебя. Скажешь, что мне стало плохо у тебя… Где ты сейчас живёшь?

– В гостинице «Моррис».

– Прекрасно… Скажи, что я вернусь завтра утром и что ты сейчас дашь мне выпить мяты… Иди, старик. На вот, возьми, дай это мальчишке в кафе, а можешь оставить себе. Возвращайся поскорей. Я буду ждать тебя на террасе «Вебер».

Высокий молодой человек, услужливый и надменный, ушёл, смяв бумажки в кармане и не позволив себе сделать ни одного замечания.

По возвращении он нашёл Ангела за нетронутым оранжадом, в котором тот, казалось, читал свою судьбу.

– А-а, это ты, Десмон! Кто тебе ответил?

– Женщина, – лаконично сказал посланник.

– Которая?

– Не знаю.

– Что она тебе сказала?

– Что всё в порядке.

– Каким тоном?

– Точно таким, каким я тебе это передаю.

– Хорошо, спасибо.

«Это была Эдме», – подумал Ангел. Они шли в направлении площади Согласия, Ангел снова взял Десмона под руку. Он не решался признаться, что чувствует себя очень уставшим.

– Куда ты направляешься? – спросил Десмон.

– Ах, старина, – вздохнул Ангел с благодарностью, – в «Моррис», и сейчас же. Я при последнем издыхании.

Десмон потерял всю свою невозмутимость:

– Как? Так это правда? Мы едем в «Моррис»? А что ты будешь там делать? Давай без шуток, а? Ты же не хочешь…

– Я буду спать, – отвечал Ангел. И он закрыл глаза, точно вот-вот упадёт, потом снова открыл их. – Спать и только спать, ты понял?

И он изо всех сил сжал руку друга.

– Поехали, – ответил Десмон.

Через десять минут они были в «Моррисе». Голубизна и слоновая кость спальни и фальшивый ампир маленькой гостиной улыбнулись Ангелу, как старые друзья. Он принял ванну, надел шёлковую рубашку Десмона, которая оказалась ему немного узковата, лёг в постель и, устроившись между двух мягких подушек, погрузился в безоблачное счастье, в свинцовый беспробудный сон, защитивший его от всего на свете.

С тех пор потекли позорные для Ангела дни, которым он вёл счёт: «Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… Как только пройдет три недели, я вернусь в Нёйи». Но он не возвращался. Он довольно здраво смотрел на создавшуюся ситуацию, с которой был уже не в силах справиться. Иногда ночью или утром он тешил себя тем, что через несколько часов сумеет преодолеть свою трусость. «Так у меня больше нет сил? Позвольте, позвольте… Сил у меня хватит. Они вернутся ко мне. Даю руку на отсечение, ровно в двенадцать я буду завтракать в столовой на бульваре Инкерман. Ещё час-другой, и…» Но в двенадцать часов дня он оказывался в ванной или за рулём автомобиля рядом с Десмоном.

Всякий раз во время еды он проникался оптимизмом по поводу своей брачной жизни, с ним будто случался приступ лихорадки. Садясь за холостяцкий стол напротив Десмона, он словно видел рядом Эдме и думал про себя о своей молодой жене с глубоким уважением: «Какая же она милая, эта малышка! Такие прелестные женщины встречаются нечасто. Ни слова, ни единой жалобы! Я уж постараюсь подобрать ей подходящий браслет, когда соберусь возвращаться. И даже мамаша не смогла её испортить. Мне даже трудно представить себе, что её мать – Мари-Лор». Но однажды в гриль-баре «Морриса» при виде зелёного платья с воротником из шиншиллы, похожего на одно из платьев Эдме, он впал в самый настоящий ужас.

Десмон находил жизнь прекрасной и даже немножко растолстел. Он проявлял свою агрессивность, лишь когда Ангел на его предложение посетить «сногсшибательную англичанку, порочную до мозга костей», или «индийского принца и его дворец опиумных грёз» отвечал категорическим отказом или соглашался с плохо скрытым презрением. Десмон совсем перестал понимать Ангела, но Ангел платил, и платил щедрее, чем в самые лучшие дни их бурной юности. Однажды ночью они опять встретили светловолосую Малышку у её подруги, невыразительное имя которой почему-то ни у кого не удерживалось в памяти: «Эта, как бишь её зовут… да вы знаете… подружка Малышки…»

Подружка курила и от всего сердца угощала окружающих. Её скромное жилище уже с порога встречало гостей сложным ароматом газовой горелки и остывшего опиумного дыма. Она притягивала сердца слезливой сердечностью и своей постоянной готовностью предаться грусти, что было вовсе не так уж и безобидно. Десмона она называла «большим отчаявшимся ребёнком», а Ангела – «красавцем, у которого есть всё, но который от этого только ещё несчастнее». Но Ангел опиума не курил, на коробку с кокаином смотрел с явным отвращением, точно кот, которому хотят поставить клистир, и однажды целую ночь просидел на циновке, прислонясь к стенке, между заснувшим Десмоном и Подружкой, которая беспрерывно курила. Всю эту ночь он с благоразумным видом вдыхал запах, который заглушает голод и жажду, и казался совершенно счастливым, частенько бросая пристальный вопрошающий взгляд на увядшую шею Подружки, красноватую и пористую, где поблёскивало ожерелье из фальшивых жемчужин.