Ангел мой

– Ты создаёшь проблемы на пустом месте… Как обставить курительную комнату? Пожалуйста, сейчас я тебе всё расскажу: стены покрасим в голубой цвет. Голубой цвет ничего не боится. На пол – сиреневый ковёр, он не будет бросаться в глаза при голубых стенах. А дальше можно смело использовать и чёрный, и золото для мебели и украшений.

– Да, ты прав, Фред. И всё же эти красивые цвета безжалостны. Они лишают комнату изящества, тут обязательно просится что-то светлое: белая ваза или статуя…

– Вот уж нет, – прервал он её довольно резко. – Белой вазой буду я в голом виде. И надо что-нибудь красное, подушку или плед: на красном ярче выделяется белизна.

Её одновременно пленяли и шокировали эти картины, которые превращали их будущее жилище в какой-то дворец с двусмысленным предназначением, в храм, построенный в честь Ангела. Однако она ни в чём не перечила ему, лишь осторожно просила оставить для неё «маленький уголок» для ценной вещички, подаренной Мари-Лор, которую ей хотелось поставить на белом фоне…

Благодаря своей удивительной покладистости, за которой стояла уже успевшая закалиться, несмотря на её юность, воля, она сумела прожить четыре месяца у свекрови и все эти четыре месяца противостоять бесконечным ловушкам и западням, которые ставились её покою, её настроению, и без того не слишком ровному, и её дипломатическому искусству. Близость столь лёгкой добычи явно вскружила голову Шарлотте Пелу, и та пускала стрелы без всякого разбору, кусала при любой возможности.

– Возьмите себя в руки, госпожа Пелу, – время от времени увещевал её Ангел. – Кого вы будете сжирать следующей зимой, если я вас теперь не остановлю?

Эдме поднимала на мужа глаза, полные страха и благодарности, и старалась поменьше думать о госпоже Пелу и пореже смотреть на неё. Однажды вечером Шарлотта, переговариваясь с Эдме поверх вазы с хризантемами, как бы по ошибке трижды назвала её Леа. Ангел нахмурил свои сатанинские брови:

– По-моему, у вас совсем плохо с головкой, госпожа Пелу. Боюсь, вам требуется лечение в полной изоляции.

После этого Шарлотта Пелу молчала целую неделю, но Эдме так и не решилась спросить у своего мужа: «Это из-за меня ты рассердился? Это меня ты защищал? Или ту женщину, которая была до меня?»

В детстве и юности она научилась терпеть, молчать и надеяться, а также виртуозно использовать эти приобретённые в неволе навыки в качестве оружия. Красавица Мари-Лор никогда не ругала свою дочь: она лишь наказывала её. Ни одного резкого слова, но и ни одного ласкового. Одиночество, потом интернат, потом опять одиночество на каникулах, частые домашние аресты в красиво обставленной комнате и, наконец, угроза замужества: как только чересчур красивая мать заметила расцветающую красоту дочери, красоту иную, чем её собственная, – робкую, словно подавленную, но тем более трогательную – она тут же вознамерилась выдать её замуж, всё равно за кого.

По сравнению с бесчувственностью матери, холодной, как изваяние из золота и слоновой кости, откровенное злопыхательство Шарлотты Пелу казалось просто цветочками.

– Ты боишься моей уважаемой матушки? – спросил её как-то вечером Ангел.

Эдме улыбнулась и состроила беззаботную гримаску.

– Боюсь? Нет. Чего бояться хлопающей двери? От этого вздрогнешь, да и только. А вот когда прямо по твоему телу проползает змея…

– Мари-Лор – змея настоящая, да?

– Настоящая!

Он ожидал исповеди, но Эдме молчала, и он по-дружески обнял жену за худые плечи.

– Мы с тобой в некотором роде сироты, не так ли?

– Да, сироты! Но очень милые!

Она прижалась к нему. Они были одни на веранде. Госпожа Пелу, как выражался Ангел, готовила у себя наверху яды на завтра. За окнами была холодная ночь, в ней, точно в пруду, отражались мебель и лампы. Эдме чувствовала себя в тепле и под защитой, руки стоящего рядом с ней мужчины вызывали в ней доверие. Но вдруг она подняла голову и вскрикнула от изумления: Ангел запрокинул вверх своё удивительное, полное отчаяния лицо, закрыл глаза, и между сомкнутыми ресницами поблёскивали с трудом сдерживаемые слёзы…

– Ангел, мой Ангел! Что с тобой?

Она невольно назвала его этим именем, которое дала себе зарок никогда не произносить. Ангел, словно очнувшись, перевёл на неё взгляд.

– Ангел! Господи, мне страшно… Что с тобой?

Он немножко отстранил её и, держа за руки, посмотрел ей в глаза.

– Что ты, малышка! Чего ты испугалась?

Он широко распахнул свои бархатные глаза, спокойные, загадочные, похорошевшие от слёз. Эдме готова была молить его не говорить ни слова, но он опередил её:

– Какие мы с тобой глупые! И всё из-за того, что почувствовали себя сиротами. Чушь какая! Но ведь это правда…

Он снова принял насмешливо-важный вид, и она вздохнула с облегчением, уверенная, что больше он ничего не скажет. Он начал тушить канделябры, а потом вдруг снова повернулся к Эдме.

– Видишь, может, и у меня тоже есть сердце… – сказал он не без хвастовства, то ли наивного, то ли хитроумно разыгранного.

– Что ты здесь делаешь?

И хотя он окликнул её совсем тихо, звук его голоса настолько поразил Эдме, что она качнулась вперёд, словно её кто-то толкнул. Застыв как вкопанная перед раскрытым секретером, она уронила обе руки на разбросанные бумаги.

– Я разбираюсь, – сказала она слабым голосом.

Эдме подняла руку, которая, словно онемев, застыла в воздухе. Потом она опомнилась и решила говорить правду.

– Понимаешь, Фред… ты же говорил мне, что с ужасом думаешь о том, сколько тебе придётся разбирать к нашему будущему переезду и в комнате, и в секретере, и в шкафах. Вот я и подумала, что могу помочь тебе разобрать, рассортировать… поверь, у меня и в мыслях не было ничего плохого, ну а потом я всё же не удержалась, соблазн был слишком велик, появились нехорошие мысли – вернее, нехорошая мысль… Я прошу у тебя прощения. Я трогала вещи, которые мне не принадлежат.

Она дрожала, но смело ждала приговора. Он стоял, опустив голову, сжав кулаки, с грозным видом, но, казалось, не видел её. У него был такой затуманенный взгляд, что, когда она впоследствии вспоминала об этой минуте, перед её глазами сразу вставал мужчина с бесцветными глазами.

– А-а, понимаю, – сказал он наконец. – Ты искала… Ты искала любовные письма.

Он засмеялся неловким, принуждённым смехом, и Эдме покраснела, задетая за живое.

– Ты, конечно, считаешь меня дурой. Такой человек, как ты, обязательно спрятал бы их в надёжном месте или сжёг. Да и вообще не моё это дело. Я получила по заслугам. Прошу тебя, не злись на меня слишком долго.

Она просила прощения как бы через силу и всем своим видом – надутыми губками, пышными волосами, упавшими на лоб, – старалась растрогать его. Ангел стоял всё в той же позе, и она впервые заметила, что его лицо красивого ровного цвета стало почти прозрачным, как белая зимняя роза, а щёки совсем исхудали.

– Любовные письма… – повторил он. – Умора!

Он сделал шаг, сгрёб в охапку бумаги и стал просматривать их. Открытки, счета из ресторанов, письма от поставщиков, телеграммы от случайных ночных подружек, короткие пневматические письма от друзей-прихлебателей, несколько листков, исписанных мелким, торопливым, острым почерком госпожи Пелу.

Ангел повернулся к жене:

– У меня нет любовных писем.

– Ну уж! – запротестовала она. – Не надо…

– Да нет их у меня, – прервал он её. – Тебе не понять. Я и сам только что это понял. У меня не может быть любовных писем, потому что… – он остановился. – Впрочем, погоди-ка! Всё же однажды, помню, я не захотел поехать в Бурбуль, и вот тогда… Погоди-ка…

Он открывал ящики, лихорадочно выбрасывал бумаги на ковёр.

– Это уж слишком! Что же я с ним сделал? Я был уверен, что оно в верхнем ящике слева… Но я не могу его найти…

Он резко закрыл пустые ящики и посмотрел на Эдме тяжёлым взглядом.

– Значит, ты так ничего и не нашла? А ты случайно не брала письма, которое начиналось словами: «Нет, я не скучаю. Всё же надо расставаться хотя бы на неделю в месяц…» – продолжение я не очень хорошо помню, там было что-то о жимолости, которая доросла до самого окна…