Дневник галлиполийца

4 ноября.

Ночью воспользовался тем, что дамы спали, и переменил белье, обмененное на большую плитку Cow's Milk Chocolate. С пяти до десяти утра простоял в бесконечной очереди за кипятком. В первый раз испытал это специально советское удовольствие и понимаю, что, стоя в очередях, можно потерять остатки терпения. Хлеба упорно нет. Солдаты нервничают и злятся, но особенно никто не протестует — силой ведь никого на пароход не тянули. С утра «Херсон» осаждают «кардаши» на лодках, полных белого хлеба, громадных плиток шоколада, фруктов и других вкусных вещей. У большинства из нас, увы, только слюнки текут. Турки принимают лишь валюту и особенно охотно — русские серебряные рубли.

— Пакупай, пажалюста... шоколад... сардинка... русска водка...

День серенький. Константинополь из-за этого, вероятно, много проигрывает, но все-таки он замечательно красив. Прямо против парохода, но довольно далеко, — Айя-София. Слева от нее целый лес воздушно-тонких минаретов. Около «Херсона» то и дело появляются моторные и обыкновенные лодки со «старыми эмигрантами» — беженцами новороссийской эвакуации. Наша публика насмешливо кричит: «Привет спекулянтам!», но в общем настроение добродушное.

К вечеру бесконечные слухи концентрируются около отправления в Алжир. Я лично доволен — солнечная, горячая страна, во всяком случае лучше всяких Лемносов, Кипра и других болотистых{8} мест.

Поздно вечером на пароход привезли целую гору прекрасного белого хлеба и немедленно подкормили изголодавшуюся публику. Пришлось приблизительно по фунту хлеба на человека, и настроение сильно поднялось. Наш офицерский трюм удивительно неудачен по своему расположению — весь день тянется бесконечная очередь{9}, шум, крики, давка... Надо сказать, что офицеры изнервничались гораздо сильнее солдат.

5 ноября.

Приходится пользоваться уборной поздно ночью — часа в 3–4; днем надо простоять в очереди часа два-три. Порядку, вообще, довольно мало — слишком много начальства и, самое главное, слишком переполнен пароход (теперь выяснилось, что народу около 7000).

Стоим по-прежнему против начала Багдадской железной дороги (Гайдар-паша). Кругом нас — целый лес стекающихся из Крыма пароходов под русскими и французскими флагами. Между нами снуют шлюпки, катера. Тяжелораненых и больных сгружают с нашего соседа «Саратова» и скоро должны взять у нас. Много солдат хотело бы остаться в Константинополе, но я их усиленно от этого отговариваю. С остающихся, говорят, берут подписку об отказе от помощи, и в переполненном городе положение людей, совершенно не знающих языков, было бы жалким.

Днем получили первое официальное приказание — сдать оружие{10} (оставляются только шашки и револьверы офицерам). Солдатам было у нас положено передать свои шашки и револьверы офицерам, но делали они это крайне неохотно и многие бросили оружие в море. Положение получилось довольно странное — не то мы армия, не то мы не армия. Я взял себе шашку одного из разведчиков — отчасти на память, отчасти из чисто практических соображений — открывать консервы.

В 4 часа пришел на буксире «Георгий Победоносец» (в прошлом — знаменитый по первой революции «Князь Потемкин Таврический»).

Хотелось сегодня зарисовать панораму Константинополя, но хорошо рисующие люди отсоветовали — такая масса деталей в этом море крыш, минаретов и садов, что карандаш, особенно неопытный, не сможет выделить даже прелестных мечетей Азиатского города. Нужен был бы хороший стереоскопический аппарат. Сегодня совсем тепло, и, смотря на сады Гайдар-паши и зелень Принцевых островов, совсем забываешь о ноябре и недавних морозах на Арабатской стрелке.

Вечером был у нас, офицеров, долгий и горький разговор о нашей полной неспособности что бы то ни было организовать и о гибели множества лучших людей на Германской и гражданской войне.

6 ноября.

Судьба наша по-прежнему остается совершенно неопределенной, и десятки разнообразных, большею частью совершенно недостоверных слухов волнуют и без того изнервничавшуюся публику. Новая версия — сегодня идем на остров Лемнос. Там нас разгружают, моют, приводят в порядок и отправляют дальше. Наш вольноопределяющийся М., побывавший уже на Лемносе, рассказывает о жизни там форменные ужасы. Все-таки если выгрузка там только на время, то лучше поболтаться по острову, чем сидеть на пароходе. Вид Константинополя, при всей его красоте, уже немного наскучил. Кроме того, места здесь, видимо, не слишком-то спокойные. Вчера вечером со стороны Принцевых островов доносился грохот морских орудий и видны были вспышки. По слухам, это союзники обстреливали войска Кемаль-паши{11}. Неприятно, уехав так далеко, все еще слышать грохот войны.

Плохим я, видно, стал артиллеристом... Поручик Г. сегодня, несмотря на наши советы, съехал на берег. Некоторые из нас уже совершенно изнервничались. Боюсь, что все мы в конце перессоримся, если плавание в таких условиях продолжится еще несколько дней. Вчера кормили прилично, а сегодня форменная голодовка. Галеты, как теперь оказывается, были выданы на два дня. Мы их сразу поели и сегодня питаемся салом да вареньем без хлеба.

7 ноября.

Наконец-то наша судьба более или менее определилась — идем в Галлиполи. Долго ли будем там жить или поедем в Африку — неизвестно. Зато окончательно решено, что мы остаемся Русской армией. Каждая дивизия свертывается в бригаду{12}, регулярная конница образует одну дивизию, 2-й корпус совершенно расформировывается. Что касается жалования, то что-то, видимо, платить будут, но сколько именно — слухи самые разнообразные. Называют цифры от 180 до 1200 франков{13} (для офицеров). Нельзя сказать, чтобы кто-нибудь особенно радовался такому обороту дела. Правда, оставаясь Армией, мы сохраняем определенное положение и кормить нас во всяком случае будут, но раз армия — значит, рано или поздно — война, а воевать сейчас никому не хочется. Читал вчера «Temps», «Presse du Soir», «Stamboul». Настроение гг. корреспондентов диаметрально противоположное нашему — страшно хотят воевать, особенно неугомонный Владимир Бурцев. Отношение к нам французов, видимо, действительно сочувственное. Наоборот, англичане, по слухам, всячески вставляют палки в колеса. Вчера, впрочем, на «Херсон» приехали какой-то англичанин и две чрезвычайно некрасивые мисс в автомобильных шубах. Хотели спуститься в трюм и раздать детям шоколад, но дошли только до люка. Оттуда в западноевропейские носы повеяло таким ароматом, что мисс поспешили удрать, передав шоколад нашему поручику Н.

В 10 часов утра снялись с якоря и вышли в Мраморное море. Я лежу в трюме и злюсь на распущенность наших офицеров. Дежурного назначить невозможно — все заболевают и не хотят ничего делать. О солдатах и говорить нечего — даже за обедом трудно кого-нибудь послать.

8 ноября.

Поздно ночью подошли к Галлиполи. Не могу выйти на палубу и посмотреть, так как ночью кто-то сбросил на пол мой бинокль, и теперь я буквально не знаю, что делать. Творится что-то неладное. Продуктов сегодня, кроме двух банок сгущенного молока и трех крошечных коробочек паштета, на всю батарею совсем не выдали. Офицеры усиленно толкуют о приказе генерала Кутепова (почему его, а не Врангеля?) — формировать из добровольцев одну дивизию пехоты и одну кавалерийскую, куда поступают исключительно добровольцы. Все остальные возвращаются в качестве беженцев в славянские страны. Что это за корпус, каковы его задачи, что будет с остальными — ничего неизвестно. Около 12 часов дня по трюмам прочтен приказ — исполнять только распоряжения, исходящие от генерала Туркула{14}, и никаких больше распоряжений не исполнять. Что сей сон значит, когда на борту комкор, генерал Писарев{15}, — не понимаю.

Утверждают даже, что Туркул только что арестовал начальника штаба корпуса, за что — тоже неизвестно. Генерал Туркул в приказе по кораблю объявил, что выгружаются все и немедленно. С палубы слышны взрывы — «ура»{16}. Немного вспоминается 1917 год — больно у всех поднялось настроение.

Кроме большого количества варенья, не ел ничего.