Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 149 из 159



Он встал на колени и, устремив на Петровского покрасневшие, заслезившиеся глаза, произнес:

— Я считаю — мы богато жить должны. Я хочу, чтоб дочки шоколад ели и персики.

— На здоровье! — весело проговорил Петровский.

— Я немца бью, а сам об семье думаю. И каждый думает, что он себе большую удачу в бою добывает. А получается, что каждый за всех воюет.

«Что же я добываю для себя?» — подумал Уланов, и его будущее как бы засветилось перед ним.

Николай хотел еще слишком многого в самых разнообразных направлениях, затрудняясь избрать что-нибудь определенное. Его предположения в этом смысле пока часто менялись в зависимости от впечатлений, из которых последние были всегда наиболее привлекательными. Но тем не менее все, что ожидало его, было превосходно, ибо он прошел уже через самое трудное. Он подумал о Маше, и его охватило волнение от уверенности в том, как хорошо все будет у него с ней.

— Тебя, конечно, сразу на курорт отправят, — говорил Двоеглазов Петровскому. — Тебе в Сочи надо, на грязи.

— Там, говорят, действительно помогает, — глядя на свои короткие лоснящиеся пальцы, ответил тот.

— Еще как помогает, — подтвердил Двоеглазов. Победа, одержанная только что, как будто перенесла солдат в страну обязательного исполнения желаний. Мир, вчера еще жестокий, покорно ныне простирался перед ними, и они ступали по его зеленым лугам. Нигде люди так много не мечтали, как на войне, и никогда их мечтания не казались такими осуществимыми, как после победоносного боя.

Комиссар лежал недалеко от костра, вытянув в траве тощие ноги, закрыв глаза, так как солнце било в лицо. Заснуть Лукину, однако, не удавалось. Ему хотелось куда-то идти, что-то сделать, о чем-то важном распорядиться, хотя остатки батальона были по приказу выведены на отдых.

Прислушавшись к разговору у костра, Лукин заинтересовался. «Ну что же. Бойцы правы, — решил он. — Родина — это также очень личное переживание. Это сама жизнь каждого из нас, с тем, что было в ней, что есть, что еще не достигнуто». И комиссар вообразил себе свое возвращение после войны в привычный круг людей и занятий. Он с удовлетворением подумал о многих преимуществах, которыми обладал, перед теми, кто не сражался, подобно ему. Тщеславная картина возникла вдруг перед Лукиным. Он увидел себя в шинели, в ремнях, с потемневшей потертой кобурой, поднимающимся по широкой лестнице своего института. Улыбаясь, он долго с удовольствием созерцал это свое восхождение, перемежающееся шумными встречами на площадках. Глаз он не открывал, и солнце, светившее сквозь сомкнутые веки, застилало его зрачки теплым, красным туманом.

— ...В каждом городе бюсты героев должны стоять, — снова услышал он голос Двоеглазова. — Пусть молодежь учится... И дома надо строить просторные, чтобы тесноты не было... Я как вернусь — к председателю района приду. И в кресло сяду. Я без доклада приду. Какие могут быть после войны доклады? Высказывайтесь, скажу, по существу.

— Правильно! — горячо поддержал Уланов.

— Ты его за грудки бери, — посоветовал Рябышев. — Вот так.

Он поднял бронзовые кулаки и радостно оглядел товарищей.

— Зачем же так? — сказал Двоеглазов. — Надо, чтобы грубости этой, между прочим, было поменьше.

Лукин с удовольствием представил себе, как Двоеглазов войдет в кабинет районного начальства, сядет к столу и потребует отчета.

«Мощь нашей страны, — подумал комиссар, — ее великая победительная жизнеспособность в том, что государственная необходимость, общая цель совпадает с огромным большинством этих личных надежд и намерений...»

Что-то щекочущее поползло по откинутой ладони Лукина. Он приоткрыл глаза и обнаружил красноватого муравья, быстро сновавшего между пальцами. Некоторое время он следил за хлопотливым насекомым и вдруг уснул сразу, незаметно...

Николай допил чай, откинулся на спину и заложил за голову руки. Высоко в небе тянулись облака — полупрозрачные, похожие на перья, оброненные в полете какой-то фантастической птицей.

Двоеглазов замолчал, устраиваясь спать. К огню подошли за кипятком новые люди, и там раздавался голос Рябышева, повторявшего свой краткий рассказ:

— Я фрица с одного выстрела взял... Приложился с колена и — взял... Обыкновенная вещь...

В стороне по дороге тряслись телеги со снарядами в длинных ящиках, прошла, сохраняя равнение, рота автоматчиков. Навстречу ей брели в тыл легкораненые... За ними показались первые пленные немцы: семь человек в голубоватых шинелях шагали в затылок друг другу. И бойцы на полянке, поднявшиеся, чтобы лучше рассмотреть их, увидели Колечкина, замыкавшего шествие... Он был обвешан автоматами, но шел легко, перекинув через руку плащ-палатку. Громкие голоса приветствовали летчика, и он, узнав товарищей, свернул с дороги вместе с пленными. Уланов вскочил и побежал им навстречу. День неожиданностей, видимо, только начинался, суля впереди необыкновенные вещи.



— Хальт! — глуховатым тенорком скомандовал летчик, и немцы разом остановились.

Николай и все, кто еще не спал, обступили их. Колечкин в порванной куртке, в галифе, лопнувших на коленках, направился к костру и спокойно занялся чаем.

Пленные стояли навытяжку, и бойцы, подошедшие вплотную, внимательно разглядывали врагов, с которыми только что сражались насмерть. Уланов был, пожалуй, разочарован видом пленных — грязных, промокших, с изуродованными страхом лицами... Слишком явное выражение боязни вызывает обычно не жалость, а раздражение, поэтому бойцы хмурились. Они испытывали недоумение оттого, что в их руках находились существа, повинные в стольких преступлениях, но избегнувшие справедливой кары. Сумрачное чувство поднималось в солдатах, не знавших, что же, собственно, им делать со своими врагами, убивать которых было уже поздно.

— Думаю фрицев на самолет обменять, — проговорил Колечкин. — Как считаете, дадут мне машину за семерых арийцев?

— Должны дать, — уверенно сказал Уланов.

— Неказистые они больно у тебя — могут и не дать, — пошутил кто-то.

Услышав, что судьба пленных разумно определилась, бойцы повеселели, почувствовали облегчение.

Закусывая, Колечкин рассказал, как в атаке он отбился от батальона и долго искал его впереди, в лесу. Немцев он обезоружил после недолгой перестрелки, убив двоих, после чего остальные сдались... Летчик посоветовал охотникам отправиться на поиски фрицев, так как их разрозненные группки еще, бродили в окрестностях.

— Достиг своей мечты, товарищ, — сказал Двоеглазов. — Опять теперь летать будешь...

Уланов обвел взглядом лица товарищей, как бы спрашивая: «Ну, а вы чего хотите?.. Требуйте самого невозможного — сегодня исполняются все желания!» И, словно в ответ на приглашение Николая, послышался возбужденный голос Рябышева:

— Кулагин фрица достал! — Прокричав, солдат осекся, точно лишившись голоса.

Это и в самом деле становилось похожим на чудо: сегодня каждый получал то, что хотел. Бойцы торопливо повскакали с мест...

По дороге мимо них действительно шел не спеша Кулагин, ведя пленного с завязанными на спине руками. Кулагина окликнули, и он также свернул на полянку.

— Дайте покурить, — негромко сказал он, приблизившись.

— Что же ты его сразу не кончил? — спросил боец, подавший свой кисет.

— Куда торопиться? — ответил Кулагин.

Он казался спокойным, но руки его дрожали, свертывая цигарку.

Немец — худой, невысокий, с черными влажными глазами — испуганно прислушивался к непонятной речи. Пилотки на нем не было, свалявшиеся волосы на узкой с залысинами голове лежали редкими прядями. Бойцы посматривали на пленника и отворачивались, догадываясь о том, что ему предстояло.

— Комиссар где? — спросил Кулагин.

— Спит комиссар, — с сожалением ответил Двоеглазов.

Петровский встал, подошел к Кулагину, но ничего не успел произнести.

— Я за этим немцем скоро год как охочусь... — сказал солдат, не глядя на Петровского. — Я по горелой земле скоро год хожу... Я на человека стал не похож... Что ты меня агитировать хочешь?