Работа на лето

— Непримиримым ты стал, Клир, — улыбнулся Диман. Генка промолчал, прикрыл глаза — перед мысленным взглядом пронеслись грязные лица обитателей пустыря, послышались их слова — детские слова о недетских, не взрослых, вообще нечеловеческих проблемах, о том, как выжить в мире, где они — беззащитные — оказались не нужны никому, кроме гадов, извращенцев, тупых садюг в мышиных мундирах и без оных… Отец, которого столько раз подставляло то самое государство, которому он служил, выставляя, если это было выгодно, то героем, то фашистом, то защитником национальных интересов, то палачом в мундире… Рассказы Юрза, Мачо, других ребят и девчонок из отряда…

— Да, непримиримым, — жёстко сказал он.  — Не мучайся, Дим. Мы всё делаем правильно. А когда человек всё делает правильно…

— … то он не боится ничего на свете, — непонятно, словно что-то цитируя, продолжал Диман.  — Знаю. Но ему всё равно больно…

Дождь разошёлся. Никто не разговаривал. На дороге закипали лужи, асфальт почернел и зеркально поблёскивал. Генка подумал, что место минирования незаметно совсем — и Юрз вдруг сказал, отталкиваясь от пулемёта:

— Едут.

— По местам, — Диман поднял одно из ружей. Генка перекатился на живот, поднял «дегтярь», устроил удобнее, посмотрел через прорезь прицела. И только после этого услышал ровное пение шин по мокрому асфальту — а через секунду на дороге появился кортеж Вишнепольского…

… Взрыв 122-миллиметрового фугаса перебил первый «мерседес» надвое, вырыв в дороге яму глубиной и шириной метр на два. Горящие остатки автомобиля остались лежать по обе стороны этой ямы. Все четверо охранников, находившихся в нём, погибли мгновенно. Личная машина олигарха затормозила — и тут же на её передке и багажнике разорвались бутылки с «коктейлем», чёрное пламя, не гаснущее под дождём, охватило автомобиль и поползло на дорогу. Замыкавший кортеж автомобиль вильнул, чтобы выйти вперёд и прикрыть машину шефа, но в это самый момент в мокром лесу отчётливо и страшно зарокотал «максим». Юрз стрелял одной длинной очередью, экономно водя рылом пулемёта влевовправо по корпусу машины. Тяжёлые 7,62-миллиметровые пули, летящие со скоростью под тысячу метров в секунду, прошивали хвалёную броню навылет вместе с сидящими внутри охранниками. Двери открыть никто из них не успел — внутрь влетали не только пули, но ошмётки металла и пластика от корпуса, превращая людей вместе с бронежилетами в рубленое месиво. Тем временем водитель личного автомобиля Вишнепольского подал «мерс» назад, чтобы объехать воронку и остатки первой машины слева, прикрывшись ими — очевидно, пламя ещё не добралось до сидящих внут ри. Но Генка открыл огонь по переду «мерса» и выпустил весь диск, хотя уже после первых выстрелов автомобиль остановился.

Задняя дверца «мерса» распахнулась — и Диман бросил туда РГ-42…

… Марк Исаакович Вишнепольский умирал в страшных мучениях. Граната, разорвавшаяся под правой ногой, вогнала ему в грудь кости голени, разворотив грудную клетку. Он лежал в горящей луже и горел сам, захлёбываясь кровью и не в силах даже крикнуть. И не мог понять, как с ним — могущественным, великим, безнаказанным! — могло произойти такое. Это непонимание было ужасным, выходившим за пределы обычного мира, которым он уже привык владеть и управлять. Боль не кончалась, и Марк Исаакович вдруг отчётливо понял, что это — расплата. Что есть Бог. И что эта мука — только отражение той, в которую он сейчас ша гнёт. Он отчаянно забулькал и попытался выползти из огня, но тело жило — и не слушалось. Сознание Вишнепольского помутилось, он увидел лица — детские лица, лица русских детей, на которых он делал деньги… и лица взрослых, погибавших для того, чтобы он стал ещё богаче… Они все смотрели на него спокойно и строго, без обвинения… и без прощения, проклятые, ненавистные лица, русские лица, не желавшие даже поиздеваться над его мучениями из тех светлых далей, куда они вознеслись после смерти — и в которые ему путь был закрыт… Сознание вернулось к нему, возвратив в боль. И в тот миг, когда мозг начал отказывать, он вдруг увидел мальчишек наяву. Их было четверо — рослых, худощавых, в мокрой одежде, с ненавистными и страшными лицами, словно шагнувших с невиданных, ненаписанных пока боевых икон, где рядом — Михаил Архистратиг и Святые Панфиловцы, Никола Сербский и Подвижник Гастелло… Они вышли из кустов и остановились на обочине. Дождь хлестал их по плечам, и последней мыслью Вишнепольского было: "Не может быть! Судьи. Они пришли судить меня… лица, лица, лица… о БОЖЕ!!!"

Потом он рухнул в ад из догоравшего на мокрой дороге тела…

… —Вот и всё, — сказал Диман, сдул с губ капли и отбросил со лба слипшуюся прядь.  — Воздастся каждому по делам его.

Страшный удар грома расколол шорох дождя. Ветвистая молния прорезала сумрак туч. Воздух наполнился запахом озона, и все четверо вздохнули полной грудью — облегчённо и легко. А по небу, раскидывая пронзительные стрелы синевы, побежали, расширяясь, чистые прорехи. Началась короткая летняя гроза.

— Чудит природа, — сказал Юрз. А Диман вдруг тихо спросил:

— Вы что, не поняли? Это же…  — и он не договорил.

— Это прощение, — ясно и твёрдо сказал Генка.  — Я не верю в бога, вы верите в других богов, но это прощение, ребята. Вы как хотите… Прощение, потому что мы наказали Ирода. Чушь какуюто я несу, — и он, улыбаясь, без стеснения заплакал.

Второй раз за последние несколько дней и несколько лет.

ФОТО НА ПАМЯТЬ.

Генка сидел на крыльце, опершись локтем на сумку. Было почти совсем темно, и он вдруг понял, что ночи стали длинней и холоднее, а какие звёздные — и не передать… и почти каждую ночь кроят высоту серебряные строчки звездопадов…

Август. Конец лета.

Он потрогал карман, в котором лежали восемь тысяч. Совсем неплохой заработок… И есть ещё почти три недели, чтобы его потратить.

И есть желание остаться.

И есть звонки мамы, её просящий голос… и лёгкая обида в голосе отца…

… Вообщето он должен был уехать завтра. Днём. Его обещали отвезти прямо домой на машине, перед этим «проводить» как следует, всем селом. При мысли об этом Генку охватывала оторопь.

Что он уедет так же, как приехал, чтобы успеть как раз на утренний поезд, он сказал только Мачо. И Надьке. Мачо должен был появиться с минуты на минуту, а Надька сидела рядом и молчала.

Этим вечером историк отряда Серёжка Валуев сделал групповое фото всего отряда, в центре которого бел Генка. "Для истории!" — важно сказал он, хотя похожих фоток была уже куча. И видеороликов, и разных других записей, и даже кино, копии которого уже делаются… Но это "для истории" удивило и растрогало Генку. Это значило, что фотка будет специально вмонтирована в толстый том "Истории отряда" с соответствующей подписью. Мол, в центре — тренер по стрельбе… Геннадий «Клир» Тихонин…

— Ген…  — Надька вздохнула.  — Давай я с вами на станцию…

— Не надо, — покачал головой Генка.  — Это то же расставание, только растянутое на часы… Да ну что ты… Я ещё до конца лета к вам приеду… а если отца переведут, я просто перееду сюда, и всё. Я уже не маленький…

Это, кстати, он решил твёрдо. И ещё решил, что поговорит с отцом и матерью. Им тоже найдётся тут место…

— Привет, — Мачо спрыгнул с коня, забросил оба повода на жердь и сунул Генке газету. Это была какая-то центральная, угрожавшая "русским экстремистам" многолетними сроками за расизм, фашизм, шовинизм и нагнетание межнациональной розни. Генка вчитался и присвистнул:

— Ну и срока! Видимо, такие, как мы, стали очень опасными преступниками, раз нашего брата стремятся так законопатить…

— Да, мы стали очень опасными преступниками, — весело подтвердил Мачо. И добавил: — И это наполняет моё сердце гордостью. Лучшего признания наших заслуг мне и не надо. Меня этим не испугать. А их страх это выдаёт лучше всего остального.

— Стремя! — Генка взлетел в седло, махнув сумкой.  — Оп! — и сказал чуточку виновато: — Надеюсь, никто не обидится…