Страница 5 из 62
— Мне бы поесть разок, а? Потом испытывайте.
— Ну-ну! — прикрикнул Штубе. — Наглец!
— Разрешите его в мастерской проверить? — повернулся Соколов к коменданту.
— Яволь! Конечно!
Соколов привел беженца в мастерскую и сказал:
— Подожди у меня, сейчас я тебя испытаю!
— Ого, ну и мастерские. Это ж завод настоящий. Куда нашей МТС! — удивленно протянул беженец, окидывая взглядом станки.
— Иди сюда. Это что, знаешь?
— Ну, наждак. Точило.
— Вот тебе резцы, сверла, фрезы… А ну-ка заточи, если ты механик. Мне тебя долго испытывать не к чему. Посмотрю, как резец заточишь, с меня и достаточно.
— Пожалуйста, — пожал плечами беженец. — Очки бы. Наждак крупноват — глаза засорю. Да ладно. Крупноват наждак всё же! — ворчливо повторил он.
Он снял ватник и подступил к наждаку.
— Где у вас тут включают? Так. Ну, сперва сверло. Эх-ма, поехали с орехами!
По тому, как он подступил к наждаку, по ловкой ухватке, с которой он стал затачивать сверло, время от времени отрывая его от наждака и опуская в воду, чтобы не сжечь кромку, Соколов сразу узнал в нем металлиста. Вот он еще раз оторвал сверло от наждака и, подняв его к свету, придирчиво оглядел.
— Кажется, ровно. Пожалуйста. Сейчас только остужу, а то руки обожжете. Так, теперь резец…
Сверло было заточено идеально! Вскоре точно так же были заточены резцы и фрезы. «Да ты волшебник, — оценил его в уме Соколов. — Иной ведь десять лет на заводе, а заставь сверло заточить — и ни к чёрту!»
— Всё! Что ещё прикажете?
— Пойдем ко мне в контору. У меня там хлеб есть и сало, — ответил Соколов, и голос его дрогнул. — Ну, живей!
В конторе он сразу снял трубку телефона и вызвал коменданта.
— Господин комендант! — сказал он по-немецки. — Неужели вы его нашли на дороге? Такие мастера, как говорят у русских, на дороге не валяются! Я его беру! Да, да. Спасибо, господин комендант. Одну минутку! Его надо поставить к кому-нибудь, где посытнее. Он очень голоден. К кому? К конюху Шашкину? Совершенно верно, господин комендант!
— Поешь и иди к наждаку. Надо весь инструмент заточить. Собрались у меня тут горе-мастера. Ломать все могут, а заправлять мне самому приходится.
— Слушаю. Это мне — как сверло заточить! Мигом!
— А вечером пойдешь на постой к Шашкину. Его дом найти просто, сразу за колодцем. Самый большой здесь дом.
— А пустит?
— Куда он денется! Ему сейчас передадут приказ коменданта. Так тебя Михалычем кличут?
— Сверлилкиным прозвали. Я всё сверлю, сверлю…
Вечером Сверлилкин переступил порог дома Шашкина, и ему сразу показалось, что никакой войны нет и не было! Настолько богатым показался ему чисто прибранный с белыми занавесками на окнах, с новыми цветными половиками на полу пятистенок, что у него непроизвольно вырвалось:
— Живут же люди!
В глубине комнаты за столом сидел кряжистый мужик и ел блины, макая их в чашку со сметаной. У мужика была крупная квадратная голова на крепкой короткой шее, светлые короткие волосы колюче топорщились, не то мокрые от пота, не то смазанные чем-то. Услышав восклицание, мужик повернул голову и лениво оглядел пришедшего с ног до головы.
— А мне давеча сказали, что мастер ко мне на постой придет. Я думал какой-такой мастер… Я думал, телеги ворочать будет! А тут — соплей перешибить в одну минуту! Ты, что ли, мастер? Откуда ты такой выискался?
За ситцевой занавеской в углу кто-то громко всхлипнул несколько раз.
— Шёл и шёл, — со вздохом ответил Сверлилкин, надоели ему эти допросы. — Искал, где лучше.
— Искал, — презрительно передразнил Шашкин, отправляя в рот новый блин. — Мм… он искал! Искал дед маму, да угодил в яму! Ты небось думаешь, что я тебя даром столовать начну? — он еще раз оглядел Сверлилкина с ног до головы, так и не предлагая ему сесть. — Не знаю, что ты за птица. Приказали проверить, — сказал он, и Сверлилкин сразу понял, что за птица сам Шашкин. — Самовары чинить могешь? Ну? А машины швейные? Тоже? Тогда… тогда другие пряники! Я тебе найду заработки!
— Мне же за работу в мастерской платить станут. Я рассчитаюсь.
Снова кто-то всхлипнул за занавеской.
Шашкин презрительно усмехнулся.
— Возьми себе такую плату! Мне эти бумажки даже в сортир не надо! Ладно, если ты швейные машины чинить могешь, то дело пойдет… Эй, Ласточка! Будя тебе выть-то. Подумаешь, обиделась. Подай мужику щей. Слышь, Ласточка! Я што говорю! Будя реветь-то!
Высокая, тощая, как жердь, старуха с заплаканным лицом появилась из-за перегородки и, глядя в пол, быстро поставила на стол миску.
— Садись сюда, — показал Шашкин на лавку возле себя. — Спать здесь будешь. По избе не болтайся зря. И чтоб все время у меня на глазах. Придешь с работы — и никуда. Понял? Куда ты ему сегодняшних из печи-то прешь! Есть у тебя вчерашние? Он и холодные сожрет! — прикрикнул Шашкин на старуху, видя, что она достает из печи чугунок.
— А эти куда? Выливать все одно, — зло сказала старуха, в голосе ее слышались слезы.
— Делай, как сказано, — вскипел Шашкин. — Не то я опять…
— Мать? — спросил Сверлилкин.
— Какая мать! Жена! Сорок лет ей, а рожа как у ведьмы стала! — грубо отрезал Шашкин. — Жри давай да почини-ка вон то ведро попервости.
— Не сегодня бы. Еле на ногах стою.
— Ты меня на жалость не приклеишь, — сыто икнув, ответил Шашкин и, подвинув к себе стоящий на краю стола жбан с молоком, подул в него и принялся жадно пить. — Уф… завтра я тебе настоящую работенку подыщу! Только поворачивайся!
На следующий день Сверлилкин явился из мастерских затемно.
Шашкин встретил его недовольным окриком:
— Чего поздно-то? Работать не могешь? Другие давно явились!
— Силенок ещё кот наплакал. Вот и ковыряюсь.
— Видел, что в сенях?
— Самовары какие-то.
— Ну! А вон ещё на лавке машина швейная. Это я тебе приволок. Заработки! Починишь — ещё приволоку. Половина мне, остальное твоё, надо ж тебе жизню поправить. Машину-то швейную смогешь обратать? Попробуй, а то за самовар-то много ли дадут? Вот машина или часы — другое дело!
— Да всё я могу, — нехотя буркнул Сверлилкин, присаживаясь на край лавки. — Самовары не самовары, часы не часы — все могу! Только силёнок ещё мало, а так — проще, чем сверло заточить!
Шашкин полез в сундук и, покопавшись в нём, достал какой-то узелок.
— Часы мои, — сказал он, бережно развертывая узелок. — За коней в районе премировали. «Кировские». Семь камней! Еще и в починке ни разу не были, а стоят! Вот тебе и «Кировские»! Сообразишь — так и быть, фунт ржи с меня!
— Дай сюда, — Сверлилкин взял часы и втиснул толстый ноготь между крышками, — так их открывают!
— Ловко! — восхитился Шашкин, заглядывая из-за плеча беженца в раскрытые часы. — Где ж тут семь камней этих, на которых они бегают-то? Подумай, лошадь на четырех подковах бежит, а эти сразу на семи!
— Да вон они. Вот, вот и вон ещё. Ну и запустил ты их! В чистку не мог снести, что ли? Да тут, брат, ещё двух камней не хватает!
— Двух? Зачем, они ж и так тикали?
— На один положить, а другим шарнуть! Запущенные больно. Ладно, посмотрю. Пожрать бы дал сперва.
— Пожрать! Видели его! Сперва дедушки, а потом денюжки, так у нас водится, беженец!
Шашкин исподлобья стрельнул в него коричневыми зрачками и как бы между прочим, спросил вкрадчиво:
— Из каких ты местов, беженец-то, а? Слышь, Сверлилкин?
Тот, не поднимая головы, спокойно ответил:
— Ты это брось! Меня в комендатуре очень грамотно допрашивали!
Шашкин сразу нахмурился, сердито засопел:
— Мало ли… а может, ты всё-таки…
— Партизан?
— Ну.
— Куда уж мне дохлому! А ты-то что партизан боишься? Ты ж не немец! — подковырнул Сверлилкин.
— К черту! Партизан нам не надо! — хватил кулаком по столу Шашкин. — У нас здесь тихо, немец у нас неплохой, и жизня при нём идет. А партизаны можут тут всю обедню нарушить, как на Домовщине.