Пустыня

Она читает во взгляде Синего Человека. И вот вокруг нее в бесконечности простерлась пустыня, она сверкает и волнится, вспыхивают снопы искр, ленивые волны барханов уходят куда-то в неизведанное. Лалла видит селения, большие белые города с башнями, стройными, как стволы пальм, красные дворцы, утопающие в зелени, окруженные лианами и гигантскими цветами. Она видит большие озера, в которых вода синяя, как небо, такая прекрасная, такая чистая вода, что подобной ей не сыскать на всей земле. Лалла грезит, закрыв глаза, запрокинув голову навстречу солнечным лучам, обхватив руками колени. Но греза эта родилась вне ее самой, она жила здесь, на этом каменном плато, задолго до появления Лаллы, а теперь Лалла вошла в эту грезу словно во сне, и та распахнула перед ней свой простор.

Куда ведет эта дорога? Лалла не знает куда, но идет по ней, уносимая течением, увлекаемая ветром пустыни, то обжигающим ее губы и веки, ослепляющим и свирепым, то вдруг холодным и ленивым, этот ветер губит людей и низвергает вниз обломки скал. Этот ветер устремляется в бесконечность, за черту горизонта, в глубину небес, туда, где застыли созвездия, к Млечному Пути, к Солнцу.

Ветер несет ее по бесконечной дороге, по огромному каменному плато, где кружат, зыбятся вихри света. Пустыня расстилает перед ней свои обнаженные, песчаного цвета равнины, испещренные трещинами, морщинами, подобные увядшей старческой коже. Взгляд Синего Человека рассеян повсюду, до самой отдаленной дали, и как бы его глазами видит теперь Лалла солнечный свет. Кожей чувствует она ожог его взгляда, ветер, сушь, на губах у нее привкус соли. Она видит очертания барханов, громадных уснувших животных, и высокие черные скалы Хамады, и огромную пересохшую долину с красной землей. В этом краю нет людей, нет городов, ничто не задерживается здесь, ничто не тревожит безмолвия пустыни. Здесь только камень, песок и ветер. Но Лалла счастлива: она узнаёт каждую мелочь, каждую подробность представшей перед ней картины, каждый иссушенный, иссохший кустик на огромной долине. Словно когда-то, устремив глаза на далекий в зыбящемся мареве горизонт, она исходила ее всю босыми ногами, которые жгла раскаленная земля. Сердце ее бьется быстрее и громче, вот она видит впереди знаки, затерянные следы, сломанные веточки, кустарник, колеблемый ветром. Она ждет, она знает: она почти у цели, она вот-вот дойдет. Взгляд Синего Человека ведет ее через пропасти и обвалы, вдоль пересохших рек. И вдруг внезапно она слышит странную, невнятную, гортанную песню, которая звучит где-то вдали, рождаясь словно бы в недрах самого песка, сливается с неумолчным шорохом ветра среди камня, со звенящей мелодией лучей. Песня отзывается трепетом в груди Лаллы, она узнала: это песня Лаллы Хавы, которую пела Амма, это ее слова: «Настанет день, о да, настанет день, когда ворон станет белым, и море пересохнет, и в цветке кактуса найдут мед, и застелют ложе ветками акаций...» Но теперь Лалла не понимает слов, потому что поет их далекий-далекий голос, и поет он на языке шлехов. И однако песня идет к самому ее сердцу, и глаза Лаллы наполняются слезами, хотя она изо всех сил сжимает веки.

Музыка длится долго, она так долго баюкает Лаллу, что тени камней на песке пустыни становятся длинными. И тут Лалла замечает в глубине безбрежной долины красный город. Совсем не похожий на те города, которые она знает, в нем нет ни улиц, ни домов. Этот город, слепленный из глины, разрушенный временем и ветром, похож на жилища термитов или ос. Над красным городом разлит изумительный свет, как бы образующий в освещенном неугасимой зарей небе нежный купол, чистый и ясный. Дома сгрудились вокруг колодца, высится несколько неподвижных деревьев и кусты белых акаций, похожих на статуи. Но явственней всего предстает перед Лаллой белая гробница на красной земле, простая, как яичная скорлупа. Кажется, именно отсюда и струится тот светоносный взгляд, и Лалла понимает: это и есть обитель Синего Человека.

Лалле в одно и то же время и жутко, и сладко. Словно что-то в ее душе вдруг сломалось, рухнуло и в нее проникла смерть, неизвестность. Все больнее жжет огонь пустыни, он разливается по жилам, опаляет внутренности. Взгляд Ас-Сира грозен, мучителен, потому что пустыня несет с собой еще и страдание, она порождает и обрушивает на все вокруг голод, страх, смерть. Прекрасный золотистый свет, красный город, белая невесомая гробница, откуда исходит сверхъестественное сияние, таят в себе также беды, несчастье, запустение. Долгий взгляд, устремленный на Лаллу, исполнен скорби, потому что земля беспощадна и небо отринуло людей. Лалла неподвижна, она вся поникла, колени ее упираются в землю. Солнце опаляет ей плечи и шею. Она не открывает глаз. На ее щеках, облепленных красной пылью, слезы оставили две бороздки.

Когда наконец она поднимает голову и открывает глаза, взгляд ее затуманен. Она делает над собой усилие, чтобы вернуться к окружающему. Сначала перед ней возникают заостренные линии холмов, потом — пустынное пространство равнины, где нет ни травы, ни деревьев — только солнце и ветер.

Нетвердо ступая, пускается она в обратный путь, медленно сходит по тропинке в долину, к морю, к Городку из досок и картона. Тени становятся длиннее, солнце близится к горизонту. Лалла чувствует, что ее обожженное пустыней лицо опухло; никто теперь не узнает меня, думает она, я стала такой, как Хартани.

Когда она спускается вниз, к устью реки, в Городке уже совсем темно. Электрические лампочки желтыми точками прорезывают тьму. По дороге движутся грузовики, с тупой неумолимостью выбрасывая перед собой снопы белых лучей от фар.

Лалла то бежит бегом, то еле-еле плетется, словно сейчас остановится, повернется и умчится назад. В темноте тут и там звучит механическая музыка радиоприемников. Догорают огни покинутых жаровен, в домиках из плохо пригнанных досок женщины и дети, прячась от ночной сырости, уже закутались в одеяла. Изредка слабый порыв ветерка подхватит пустую консервную банку или погромыхает железной крышей. Собаки попрятались кто куда. Темное небо над Городком усеяно звездами.

Лалла бесшумно скользит между домами, она думает о том, что никому здесь не нужна, без нее все идет своим чередом, словно она уехала отсюда много лет назад, словно вообще никогда не существовала.

Вместо того чтобы повернуть к дому Аммы, Лалла идет на другой конец Городка, к лачуге старого Намана. Ее знобит от ночной сырости, и колени у нее дрожат, потому что она ничего не ела со вчерашнего дня. Там, наверху, на каменистом плато, день длился так долго, что Лалле кажется: она уехала отсюда много дней, а может, и месяцев назад. Она словно бы с трудом узнаёт улицы Городка, дощатые бараки, голос радиоприемников, плач детей, запах мочи и пыли. И вдруг к ней приходит мысль: а может, она и впрямь провела на каменном плато много месяцев, которые показались ей одним бесконечным днем? Тут она вспоминает о старом Намане, и сердце ее сжимается. Несмотря на усталость, она пускается бегом по безлюдным улочкам Городка. Услышав, как она бежит, собаки глухо ворчат и тявкают разок-другой. Но вот и дом Намана, сердце ее сильно колотится, она с трудом переводит дыхание. Дверь в лачугу приоткрыта, света там нет.

Старый Наман все так же лежит на циновке, как и тогда, когда она уходила. Он еще дышит, очень медленно, со свистом, большие, широко открытые глаза устремлены во тьму. Лалла склоняется над ним, но он не узнает ее. Открытый рот дышит с таким усилием, что губы уже не могут сложиться в улыбку.

«Наман... Наман...» — шепчет Лалла.

У старого Намана нет больше сил. Ветер злосчастья вселил в него лихорадку, ту, что свинцом наливает тело и голову и лишает аппетита. Быть может, ветер унесет его с собой навсегда. Лалла в тоске склонилась к лицу рыбака.

«Ты ведь не умрешь сейчас? Не умирай, поживи еще», — просит она.

Ей так хочется услышать голос Намана, хочется, чтобы он еще раз рассказал ей про белую птицу, заколдованного морского принца, или про камень, дарованный людям архангелом Гавриилом и почерневший от их грехов. Но Наман ничего больше не может рассказать, его сил едва хватает, чтобы дышать, чтобы вздымалась грудная клетка, его словно придавило невидимое бремя. И кажется, что его худое тело, влажное от болезненного пота и мочи, упало на землю и разбилось.