Гиацинтовые острова

— Какой красный восход! — сказала Бабочка. — На нем так хорошо смотрятся эти красные цветы и эти красные плоды на деревьях… Вы случайно не видели красную стрекозу?

— Почему вы все время говорите «красное»? — спросил Арахна, продолжая набирать высоту.

— Поверьте, не для красного словца. Ведь красный цвет — это любимый цвет птиц, об этом даже в научных книжках написано.

— А вы разве птица?

— Почти, — скромно сказала Бабочка. — По документам, конечно, нет, по документам я — насекомое, но это еще ни о чем не говорит. — Она вплотную приблизилась к пауку Арахне и спросила: — Вам известно, что насекомые не воспринимают красного цвета?

— Не известно, — сказал паук Арахна, стараясь поскорей набрать высоту, потому что с этой Бабочкой ему, кажется, грозила авария.

— Между нами, — сказала Бабочка, когда между ними уже ничего не могло быть, кроме неминуемой катастрофы, — представьте себе, они не воспринимают. А я воспринимаю. Об этом и в научных книжках написано: бабочки, единственные из всех насекомых, способны воспринимать красный цвет. Представляете? Любимый цвет птиц… Поэтому я почти не считаю себя насекомым.

— Не нужно так размахивать крыльями, — сказал паук Арахна, опасаясь за свой самолет. И он плавно взмыл вверх, словно показывая, как это можно летать и вместе с тем не размахивать крыльями.

— Не красна изба углами, а красна пирогами! — крикнула на прощанье Бабочка — то ли приглашая Арахну в гости, то ли набиваясь в гости к нему.

Девятьсот пятьдесят сантиметров… Тысяча девятьсот пятьдесят сантиметров… Подъем проходил благополучно. На высоте двух тысяч сантиметров Арахне повстречалась первая Птица.

— Что это вы нарушаете? — строго спросила Птица. — Разве вам не известно, что полеты без крыльев запрещены?

— У меня нет крыльев, — сказал паук Арахна, — у меня самолет. Это я сам себе придумал.

— Любитель, значит, — определила Птица. — Беда с этими любителями: напридумывают, потом за них отвечай.

— Это, наверно, потому, что я летел на красный цвет? — сказал паук Арахна, имея в виду цвет восхода. — Но почему вы не говорите про красный цвет? Разве вы не любите красного цвета?

— Так вы, значит, различаете красный цвет? — обрадовалась Птица. — Тогда летите. Это у нас насекомым-дальтоникам высокие полеты запрещены.

И паук Арахна полетел, набирая высоту. Пятьдесят тысяч сантиметров… семьдесят тысяч сантиметров… Далеко внизу остались и паук Арканщик, и приятель его с сачком, и Бабочка со своим удивительным птичьим зрением. Паук Арахна поднимался все выше и выше, и на пути ему попадались только птицы-регулировщики…

Но на высоте пятисот тысяч сантиметров уже не было птиц. Все, кто имеет крылья, остались внизу — все, кто что-то имеет, рано или поздно остаются внизу, а наверх поднимаются те, кто ничего не имеет. Кто сам себе придумывает — и паровоз, и пароход, и самолет…

Куда залетел паук Арахна? Говорят, его видели где-то на высоте семисот пятидесяти тысяч сантиметров. Но кто его мог там видеть? Кто поднимется до такой высоты?

Конечно же, только тот, кто сам себе придумает крылья.[100]

СВЕТ СРЕДИ НОЧИ

Тяга к свету

Ночные бабочки, которые прячутся от дневного света, охотно летят на ночной свет.

Свет среди ночи… В этом есть что-то притягательное. Намного более притягательное, чем свет среди дня.

Оптимисты и пессимисты

Ночь на глубине океана, и чем глубже, тем беспро-светнее. Как жить в такой темноте?

У трескообразного Долгохвоста по мере погружения увеличиваются глаза, а у трескообразной Бротулиды — уменьшаются, пока совсем не исчезнут.

И ведь подумать: оба они трескообразные и в одинаковой темноте живут… Но, конечно, дело здесь не в темноте, а в том, как себя настроишь. Если настроишь себя что-то увидеть, то увидишь и в темноте, а настроишь не увидеть — не увидишь и при ярком свете.

Трескообразный трескообразному тоже рознь: все они разные, хотя и трескообразные.

Место под солнцем

Гигантская акула занимает пятнадцать метров под солнцем. Китовая акула занимает двадцать метров под солнцем. А Карликовая акулка — меньше четверти метра, как будто она не акула, а карась, простите за выражение!

Но зато, когда солнца нет, Китовой акулы не видно. И Гигантской акулы не видно. А кто виден? Карликовая акулка.

Потому что она светится.

Вот тогда она занимает много места — не под солнцем, конечно, потому что солнца-то нет, — но она занимает больше места, чем самая большая акула. Не собой, конечно, а своим светом.

Очень важно занимать место не собой, а своим светом. Тогда и места всем хватит, и солнца всем хватит, и не будет того, что, говоря откровенно, пока еще нередко случается среди акул.

КАК ЧЕРЕПАХА ЭМИДА И БАБОЧКА ПОДЕНКА ВСТРЕЧАЛИ НОВЫЙ ГОД

Черепаха Эмида и бабочка Поденка встречали Новый год. Время для встречи было выбрано наугад: часов у Эмиды с Поденкой не было, да и календаря, честно говоря, тоже. Они не держали календарей, чтобы, с одной стороны (со стороны бабочки), не видеть, как быстро время летит, а с другой (со стороны черепахи), не замечать, как оно ползет медленно.

Но Новый год встретить надо. Хоть и не по календарю. Старый любит, чтоб его провожали, Новый любит, чтоб его встречали, — такие они, наши годы, каждому, как говорится, свое.

Бабочка и черепаха сидели под елкой, которая, в сущности, была не елкой, а настоящим фруктовым деревом, являясь, таким образом, одновременно и елкой, и накрытым столом, без которого не обойтись при встрече Нового года. И тут же, под елкой (для смеха можно сказать — под столом), стоял у них медведь Губач, приглашенный ими в качестве Деда Мороза. Хотя никакого мороза в ту пору, признаться, не было, кроме разве что этого Деда, который стоял в своей шубе, словно вокруг него и вправду трещал мороз, и переминался с ноги на ногу, говоря, что ему пора в спячку, потому что Новый год он, видите ли, встречает в спячке.

— Так вы уже встречали Новый год? — взволнованно спросила бабочка Поденка. Она еще никогда невстречала Нового года и, возможно, никогда не встретит, потому что — вы не заметили? — время очень быстро летит.

Черепаха Эмида покачала головой и вздохнула, как вздыхала уже двести лет при упоминании о том, что время летит слишком быстро.

— Эх, — зевнул медведь Губач, — помню, в позапрошлый Новый год — эх, и была у меня спячка! Все вокруг лежали — ни рукой, ни ногой. Очухались, когда Новый год давно прошел. Голова болит, кости ломит. Эх!.. Вот была спячка!

Справедливости ради нужно сказать, что у медведя Губача каждый день спячка. Он отсыпается после бурной ночи и при этом так громко храпит, что если бы, кроме него, кто-нибудь захотел днем соснуть, то Губач тут же разбудил бы его своим храпом.

— Я этого не люблю, — возразила медведю черепаха Эмида. — Я повеселиться люблю, но только не до бесчувствия.

— А как вы любите? — заинтересовалась бабочка Поденка, которой любой опыт был в самый раз, потому что она никогда не встречала Нового года.

— Я люблю посидеть, поговорить. Закусить, провожая старый год, и закусить, встречая новый. Попеть, как это положено. — И черепаха запела давным-давно рассохшимся голосом давным-давно непетый романс, перевирая слова на свой черепаший лад: — «Как много прожито, как мало пережито!»

— А у меня наоборот, — сказала бабочка Поденка. — Прожито мало, а уж пережито, пережито… Не жизнь, а сплошные переживания. Вчера полетела на свет — чуть не сгорела. Позавчера полетела на свет — чуть не сгорела.

— Не надо летать на свет, — сказала черепаха Эмида.

— Как же не летать? Неужели жить в темноте?

— Я двести лет живу в темноте, — сказала черепаха Эмида. — Когда всюду светло — и я при свете. Когда всюду темно — и я в темноте. А чтоб я сама летела… — Черепаха запнулась на слове «летела». — Поэтому, милая, я живу двести лет.

100

Честно говоря, это был безымянный паук, а имя Арахна дано ему лишь потому, что для паука это самое подходящее имя. Ведь все пауки относятся к классу арахнид, то есть, по-русски говоря, паукообразных, так что любого паука можно назвать Арахной, то есть, по-русски говоря, Пауком.

Много было на свете безымянных пауков, имен которых не сохранила археология (наука о предметах далекой древности), а точнее — арахнология (наука о пауках). А их бы стоило сохранить. Ведь это пауки первыми покорили сушу, когда весь животный мир еще прохлаждался в воде, и она первыми изобрели самолет, соткав его из собственной паутины.