Чудо-лошадь

На этом ипподроме многие заводчики испытывали своих двухлеток. И первым, кого я увидел в день скачек, был Крупвелл. Чувствовалось, что он слегка заинтересован, — значит, пронюхал, что мы записали лошадь. Крупвелл окинул взглядом мои потрепанные джинсы и всю мою тощую фигуру:

— Как ты поживал эти годы, Костелло? Похоже, что тебе приходилось частенько поститься.

— С завтрашнего дня все пойдет по-другому, — сказал я ему.

— Ты имеешь в виду жеребенка, которого вы записали? Уж не тот ли, которого ты выиграл у меня на пари?

— Тот самый.

— Я прочел, что Бен скачет на нем. Наверное, ему пришлось сбросить вес?

— Нет, не пришлось.

— Не хотите же вы заставить двухлетку нести в первой скачке сто двадцать восемь фунтов?

— Он к Бену привык, — заметил я небрежно.

— Костелло, я знаю, вы заложили ранчо, чтобы заплатить вступительный взнос. — Он внимательно смотрел мне в глаза. Инстинкт игрока подсказывал ему, что здесь что-то кроется. — Покажи-ка мне жеребенка.

— Посмотрите, когда приведем седлать, — сказал я и ушел.

Такую лошадь нельзя незаметно привести в паддок.

Люди, всю жизнь посвятившие скачкам, знают, что дает лошади резвость, мах, выносливость. Не надо быть экспертом, чтобы понять, что за лошадь Рыжий Орлик. Когда мы сняли с него попону, вокруг нас мгновенно заклубилась толпа лошадников, а мы седлали Рыжего Орлика.

Карвейлерс, красивый седоголовый джентльмен с Юга, подозвал меня:

— Костелло, это жеребенок от Лети Вперед?

— На его документах — ваша подпись.

— Я вам дам пятьдесят тысяч долларов за его мать.

— Ее уже нет, — сказал я. — Она пала через две недели после того, как мы отлучили этого жеребенка.

— Назначьте цену за жеребенка, — сказал он не раздумывая.

— Не продается, — ответил я.

— Поговорим позже, — сказал он и пошел к кассам тотализатора. Вся толпа хлынула за ним. Я видел нескольких конюхов, которые пытались перехватить деньжат у приятелей и поставить их на Рыжего Орлика — несмотря на то, что ему придется нести лишний вес. К тому времени, как кассы закрылись, наш жеребенок был фаворитом, а ведь никто еще не видел, каков он в скачке…

— Повезло нам, что нечего ставить, — сказал Бен, когда я подкинул его в седло. — При таких ставках едва ли выдадут десять центов на доллар.

Ставки привлекли к Рыжему Орлику внимание всех зрителей. Когда лошади проходили перед трибунами, раздались аплодисменты. Он был абсолютно не похож на восемь остальных лошадей. Шагал, слегка потряхивая головой, и из-за длинных задних ног казалось, что он спускается с горки. Орлик делал один шаг, когда остальным жеманным двухлеткам приходилось делать три.

Я отошел подальше от трибун, и когда Бен проезжал мимо — старт на тысячу двести метров давался на дальней стороне дорожки, — заметил, что Рыжий Орлик смотрит на других лошадей с любопытством, то и дело перекладывая уши. Я взглянул на Бена. Он был бледен.

— Ну как он? — крикнул я. Бен взглянул на меня искоса:

— Он какой-то другой.

— Другой? — рассердился я. — Как это?

— Я сам знаю не больше твоего! — обернувшись через плечо, крикнул Бен.

Орлик прошествовал на свое место в стартовом боксе и занял доставшееся ему по жребию место — крайним с

поля, — чин чином, как мы и учили. Но когда убрали решетку, рывок участвующих со старта вспугнул его. Он вылетел на бровку и отбросил остальных лошадей на пять корпусов на первой же сотне метров. Трибуны ахнули — толпа была потрясена.

— Господи, удержи его! — услышал я собственный голос.

В бинокль мне было видно, что жокеи, не участвующие в скачке, не сводят глаз с рыжего жеребенка, несущегося впереди. Двухлетки частенько подхватывают со старта, но такой лошади, чтобы ушла на пять корпусов раньше, чем через две сотни метров, еще не бывало. Я видел, что Бен мягко придерживает Орлика, и к первому повороту он опережал других лошадей всего на корпус.

Но ни одной лошади не удалось подойти ближе, чем на корпус. На повороте двое жокеев попытались достать Орлика, и все поле быстро разделилось на группки: трое, двое и пара одиночек. Я отлично видел, как две лошади позади Орлика прибавили ходу. Но Орлик ушел еще на три корпуса перед самым выходом на прямую, и было видно, как Бен борется с ним. Та пара, что шла следом, уже выдохлась, и остальные поравнялись с ней на последней прямой. Орлик словно почуял азарт борьбы, и ритм его движений изменился, как будто у гоночного автомобиля до отказа выжали акселератор. Он вырвался на прямую, с каждым скачком выигрывая по полкорпуса.

Орлик пересек линию финиша, опережая вторую лошадь на сто метров, и продолжал мчаться вперед. Бену пришлось проехать еще один круг, прежде чем Орлик понял, что позади нет уже ни одной лошади. А к тому времени, когда Бен шагом въехал в паддок для призеров, Орлик дышал легко и ровно. Шерсть у него была только чуть влажная, — видимо, даже не успел вспотеть.

Первое, что бросилось мне в глаза, — это виноватое лицо Бена.

— Я старался его придержать, — сказал он. — Но когда до него дошло, что кто-то хочет его обойти, он разозлился как черт да и позабыл, что я на нем сижу.

Из громкоговорителя вырвались сбивчивые, восторженные поздравления: «Да, мировой рекорд на тысячу двести метров побит. И не только побит, леди и джентльмены: улучшен на пять секунд! Нет-нет, выигрыш пока неофициальный. Дежурные ветеринары должны обследовать лошадь. Прошу оставаться на своих местах».

Оставаться на местах — черта с два! Нельзя было оставаться спокойным после того, что довелось увидеть этим людям. Всем до одного — мужчинам, женщинам и детям — хотелось взглянуть поближе на чудо-лошадь. У меня самого слезы навернулись на глаза, когда Орлик летел к финишу.

Конец дня вспоминается мне как-то отрывочно и путано. Сначала ветеринары заглядывали Орлику в зубы, ворошили его документы, выясняли дату рождения, а под конец сверили клеймо, наколотое у него на губе, чтобы удостовериться, что он и вправду двухлетка. Затем они убедились, что Орлик не получал допинга. Кроме того, его размеры оказались настолько невообразимыми, что доктора не на шутку встревожились: может, это животное и не лошадь вовсе? Они отправились посоветоваться с судейской коллегией.

Кто-то стал шуметь, чтобы Орлика не допускали к скачкам. Карвейлерс напомнил, что бумаги у жеребенка в полном порядке, он происходит от его собственного жеребца и, как чистокровная лошадь с отличной родословной, не может быть никоим образом снят с участия в соревнованиях.

— Да ведь если эту лошадь допускать к скачкам, кто станет с ней соревноваться?! — крикнул один ипподромный служащий.

Крупвелл восседал за длинным столом, как и большинство владельцев конюшен.

— Джентльмены, — произнес он вкрадчиво. — А почему вы забываете о гандикапере?

В гандикапе каждой лошади назначается вес, который она должна нести. Известно, что хороший гандикапер может добиться, чтобы все лошади пришли голова в голову только за счет того, что более резвым лошадям назначит больший вес.

Но Крупвелл кое о чем позабыл: ведь в гандикапах участвуют только лошади постарше. Я вскочил.

— Вам известно, что двухлетки обычно не гандикапируются, — сказал я.

— Верно, — ответил Крупвелл. — Двухлетки обычно скачут под заявленным весом. Но это правило растяжимое, его можно подогнать к конкретным условиям. Теперь условия изменились, значит, и вес может меняться.

Карвейлерс сердито нахмурился:

— Рыжий Орлик и так нес сто двадцать восемь фунтов, а остальные — по сто четыре. Чтобы сравнять его с другими лошадьми, вам придется навалить на него такой груз, под которым он может сломаться. Крупвелл пожал плечами:

— Очень жаль, но ничего не поделаешь. Мы должны думать о процветании скачек. Вы знаете, что скачки живут только тотализатором. А в любой скачке, где будет заявлена эта лошадь, ставить против нее никто не будет.

Карвейлерс встал.

— Джентльмены, — сказал он, и в самом тоне его крылось оскорбление. — Я всю жизнь занимаюсь коневодством и скачками. И всю свою жизнь я твердо верил, что скаковые испытания существуют для того, чтобы улучшать породу, а не для того, чтобы губить лучших лошадей. — Он обернулся к нам с Беном: — Если не возражаете, я хотел бы побеседовать с вами.