Страница 60 из 96
Я провел их в гостиную и предложил выпить. Мартин, как всегда, хотел виски, а Полли ни с того ни с сего попросила мятный джулеп.
— Что? — удивленно спросил я, поскольку я не планировал устраивать коктейльную вечеринку или сцену из «Великого Гэтсби».
— Мятный джулеп, — повторила она. — Бурбон, листья мяты, толченый лед…
— Я знаю, из чего он состоит, — быстро ответил я. — Просто удивился, что вы захотели именно его. — Мне пришло в голову, что я не пил мятный джулеп с двадцатых годов. — И, если честно, сомневаюсь, что у меня есть мята.
— А бурбон у вас есть?
— Разумеется.
— Тогда бурбона. Чистого.
От коктейля до чистой выпивки, странно. Я отправился в кухню и приготовил напитки. Когда я вернулся, Мартин стоял в углу с чугунным подсвечником в руках; он перевернул его и внимательно изучал, оставив при этом в нем все три свечи, так что маленькие обломки застывшего воска рассыпались по ковру. Я с грохотом поставил поднос, надеясь, что он повернет подсвечник как надо.
— Где вы это взяли? — спросил он, возвращая подсвечник в нормальное положение, но при этом царапая металл, чтобы посмотреть, сойдет ли с него что–нибудь. — У меня был точно такой же, но краска слезала, если поскрести.
— Тогда, быть может, не следовало его скрести, — сказал я, слегка улыбнувшись, и сел, а Полли развернулась, чтобы лучше видеть мужа. — Это похоже на старый анекдот про человека, который пришел к доктору и сказал: «Мне больно, когда я делаю рукой вот так».
Я наблюдал, как он ставит подсвечник на место, и вспоминал, что предмет этот был свадебным подарком моей некогда тещи Маргериты Флеминг, на безумной дочери которой, Эванджелине, я имел глупость жениться в начале XIX века. Один из немногочисленных памятных сувениров, оставшихся от того злосчастного швейцарского брака, закончившегося тем, что Эванджелина сбросилась с крыши санатория, в который ее поместили. Я сам ее туда отправил, разумеется, — после того, как она попыталась убить меня, глупая девчонка, решив, что я вступил в сговор с Наполеоном, хотя у меня с этим человеком не было ничего общего. После ее смерти я избавился от большей части нашей собственности, не желая вспоминать эту мрачную полоумную юродивую, но сохранил подсвечник, потому что он был исключительно красив и всегда вызывал восхищение моих гостей.
— Это был свадебный подарок, — ответил я, когда он снова спросил меня, где я его раскопал. — Моей бывшей тещи, да упокоится она с миром. — Они оба печально кивнули, уставившись на секунду в пол — из уважения к покойным родственникам, хотя те скончались два столетия назад. Видимо, подумали о моей последней жене, о которой я им рассказывал. Нечто вроде минуты молчания в память о них, и мне хотелось прервать ее, поскольку те люди не заслуживали таких знаков уважения. — Мне кажется, прошли века с тех пор, как мы собирались вместе, — бодро сказал я, вспоминая наши оживленные обеды наверху. — И бог знает, сколько времени прошло с тех пор, как я приглашал вас к себе.
— Вы все еще встречаетесь с Тарой Моррисон? — спросила Полли, наклоняясь вперед. Что–то заставило меня взглянуть на ее руки — нет ли у нее диктофона.
— О, нет, — со смехом ответил я. — Мы довольно давно не виделись. Боюсь, теперь это вряд ли возможно.
— Какая жалость, — ответила она; я заподозрил, что она входит в число поклонниц колонки «Тара говорит». Я представил себе, как она следует правилам Тары для живущих в навязчивых состояниях. Когда мы последний раз с ними обедали, она не могла оторвать глаз от знаменитости, а после обеда загнала ее в угол, испрашивая матримониального совета у женщины, которая никогда в жизни не имела постоянных отношений.
— Мне казалось, вы — прекрасная пара, — великодушно добавила она.
Я пожал плечами:
— Не знаю. — Меня удивило, что я внезапно подумал о Таре почти с сожалением. Мне пришло в голову, как часто думал я о ней, как сильно она меня восхищала и одновременно раздражала, и насколько радовала меня перспектива заполучить ее обратно на телестанцию. Я слегка поежился. — Мы оба очень занятые люди, — сказал я, — особенно Тара. У нее так много дел, что сложно найти время побыть вместе. К тому же она слишком много времени обдумывает каждое свое заявление, ей это нелегко дается. Да к тому же разница в возрасте.
— О, какая чепуха, — раздраженно сказала Полли, я тут же осознал свой faux pas, посмотрев на неравную пару, сидящую передо мной. — Возраст не имеет никакого значения. Да и не похоже, что вы намного старше ее. Ей должно быть уже за тридцать. А вы, держу пари, родились уже после войны.
Я открыл рот и задумался над этим.
— Я родился в сорок третьем, — честно признался я.
— Ну и вот. Сколько же вам тогда? Пятьдесят шесть?
— Пятьдесят шесть, — кивнув, подтвердил ее муж, точно живой калькулятор.
— Ну и вот, — повторила она, не желая признавать поражение. — Вы же понимаете? Не такая уж большая разница.
Я пожал плечами и решил сменить тему. Я понимал, что Мартину этот разговор не слишком приятен — тема возраста раздражала его. Он как–то признался, что с девятнадцати лет впадал в депрессию всякий раз, когда становился на год старше. Дни рождения повергали его в уныние; теперь, разумеется, с высоты шестидесяти одного года, он оглядывался назад на десять, двадцать, тридцать лет, понимая, как молод он тогда был, но не осознавал, насколько все это относительно. Если бы он только мог себе представить, каково это — стоять на пороге четвертого века, — вот тогда бы он в самом деле почувствовал себя старым.
Быть может, вопрос возраста был столь болезненным для Мартина еще и потому, что он сомневался в верности Полли. Несколько месяцев назад, когда мы с ним немного выпили, он сказал, что подозревает Полли в романе с курьером нашей станции. Этому парню — я разыскал его несколько дней спустя — было не больше девятнадцати, высокий и красивый, довольно самоуверенный тип; это, должно быть, и привлекало тех, с кем он работал. Мартин хотел, чтобы я уволил Дэниела — так звали парня, — я отказался, и это несколько омрачило нашу дружбу. Я считал, что не вправе уволить его, поскольку он справляется со своей работой, а из того, что я слышал от его начальника, работал он действительно хорошо, тем более, что обвинения против него совершенно бездоказательны. Позже от кого–то на станции я узнал, что у Полли и Дэниела был даже не роман, а лишь небольшое «приключение», но я больше не разговаривал на эту тему с Мартином, который теперь, похоже, притворялся, будто ничего и не было. Так или иначе, я знал, что юность — Юность по самой своей природе — чертовски раздражает его.
— Я хотел поговорить о программе, — начал я, когда мы покончили с обязательными светскими формальностями. — О том, как его развивать. Как менять формат. — Слова слетели у меня с языка, и я сам испугался их, поскольку приготовил иное, совершенно адекватное вступление, а вместо этого сказал такое, из чего следовало, что я считаю шоу проблемой.
— Самое время, — сказал Мартин, всегда готовый поговорить о своей карьере. — Не знаю, как вы, Матье, а я считаю, что мы уже сделали, все что могли. Буду с вами совершенно откровенен.
— Вы так считаете? — изумленно спросил я.
— Именно, — твердо ответил он. — Я и сам как раз намеревался обсудить это с вами. Мы с Полли уже говорили на эту тему, и у нас возникла отличная идея. Настоящий прорыв. Надеюсь, вы это поймете, — добавил он с видом человека, который на самом деле надеется, что я пойму, насколько это важно.
Он хочет подать в отставку, обрадованно подумал я. Он хочет подать в отставку!
— Нас нужно передвинуть в прайм–тайм, — заявил он с улыбкой, словно преподнося мне свое имя в сиянии софитов. — Мы перенесем шоу в прайм–тайм и сделаем его на час длиннее. Группа гостей каждую неделю. Публика в студии. — Он наклонился вперед, точно собирался водрузить вишенку на верхушку торта. — Я могу перемещаться по студии с микрофоном! — радостно добавил он. — Подумайте об этом. Это грандиозно.