Дворянин великого князя

— Спасибо. Буду рад. Возьми чуть правее, вот так… Нас встречают.

Картымазов сидел на носу лодки лицом к бере­гу и сошел первым, а Медведев, поскольку он был на веслах, сидел к берегу спиной, и когда встал и повернулся, тут же застыл, как пораженный вне­запным параличом, его глаза округлились, а че­люсть отвисла.

На деревянных мостках, к которым причали­ла лодка, стоял Картымазов, а рядом с ним — де­вушка.

Да-да, конечно, та самая — только теперь на ней был не черный костюм, а голубой, тоже, впро­чем, мужской, — бархатный, европейский, расши­тый золотом, с кружевными манжетами на рука­вах, с белоснежным узорчатым воротником, под­черкивающим ее ярко-голубые глаза и пышные светлые волосы, открывающим шею и едва замет­ную ложбинку между небольшими, но плотными холмиками юной груди, плотно обтянутой бар­хатом, с широким кожаным ремнем, сжимающим тонкую талию. Не было сегодня за ее спиной кол­чана с луком и стрелами, не было и сабли на поя­се, но высокие ботфорты на каблуках по-прежне­му сбивали с толку и придавали ей сходство с юношей.

А было ей на вид не больше семнадцати.

— Вот, Анница, позволь тебе представить того самого Василия Медведева, о котором мы с Филиппом тебе уже все уши прожужжали. А это, Ва­ся, — Анница, дочь моего доброго друга Алексея Бартенева, младшая сестра Филиппа.

Медведев, стоя в лодке, неуклюже поклонился и чуть не выпал за борт, а потому поспешил вы­браться на мостки.

Анница улыбнулась.

— Мы один раз случайно виделись на охоте, —сказала она Картымазову и повернула голову к Медведеву: — Как тебе тут у нас понравилось, Ва­силий?

— Я в восторге, — искренне признался Медве­дев.

— Была уверена, что ты так и ответишь, — рас­смеялась Анница. — Добро пожаловать в Бартеневку.

Они двинулись по тропинке к домам, которые виднелись поодаль среди деревьев.

Василий был так взволнован, что впервые в жизни не мог подобрать слов, чтобы нарушить неловкое молчание, и несколько раз, поглядывая на Анницу, уже было открывал рот, чтобы загово­рить, но тут же смущенно кашлял, делая вид, будто в рот попала мошка. Анница истолковала это по-своему.

— Тебя, верно, удивляет мой наряд и… — она за­мялась, — некоторые не совсем девичьи… м-м-м… увлечения.

— Нет-нет, отчего же, — поспешно возразил Медведев. —- Хотя конечно… Честно говоря, я дей­ствительно никогда не видел, чтобы девица…

—   Дело в том, что батюшка очень хотел второ­го сына, — пояснила Анница, — да и матушка по­чему-то была уверена, что так оно и будет,..

—   Ага, понимаю, — подхватил Медведев, — и они воспитали тебя, как мальчика…

— Нет, все не так! Они никогда не проявили своего разочарования, и о желании второго сына я узнала от батюшки только совсем недавно. Ба­тюшка очень меня любит, и матушка любила, но она скончалась в год морового поветрия, когда я была еще ребенком…

— У нас похожие судьбы, — удивился Медве­дев, — и моя матушка умерла от мора тогда же…

— Это очень печально, — сочувственно сказала Анница, — Федор Лукич говорил мне, что ты си­рота…

Она нечаянно прикоснулась на ходу к руке Ва­силия и смутилась.

— Извини…

Пока они шли по тропинке мимо крестьянских изб к хозяйскому дому, Василий, несмотря на ув­леченность беседой, с привычной наблюдатель­ностью отметил, что постройки здесь добротнее, чем на московской стороне, повсюду царят чисто­та и порядок, однако с точки зрения безопасно­сти поселение спланировано плохо — оно совер­шенно беззащитно в случае внезапного нападе­ния неприятеля. Должно быть, тут давно не воевали и, привыкнув к мирной жизни, утратили осторожность.

— Я очень горевала после кончины матушки, —продолжала Анница, — но отец и Филипп окру­жили меня такой заботой… Одним словом, мне очень хотелось быть похожей на них и делать все,что они делают. Вот так я с пяти лет, по собствен­ной воле и со страстным желанием ни в чем не уступать отцу и брату, обучалась конной езде,стрельбе из лука, фехтованию и прочим мужским занятиям…

Медведев решил, что настал подходящий мо­мент для того, чтобы проявить свою образован­ность:

— Значит, ты совсем как некая фряжская деви­ца, которая, как сказывают, встала во главе целой армии, носила латы и сражалась как воин!

— Ну, нет, — улыбнулась Анница, — до Орлеан­ской девы мне далеко, а кроме того, в отличие от нее я умею готовить еду не хуже, чем стрелять из лука, вести хозяйство не хуже, чем фехтовать, и обучена искусству бережливости не в худшей ме­ре, чем искусству верховой езды. А все это благо­даря моей замечательной бабушке, которую ты сейчас увидишь…

По мере приближения к большому бревенчато­му дому, обнесенному крепким забором, все гром­че и громче стал доноситься какой-то странный шум, будто одновременно лаяли сотни собак и кричали сотни людей.

Картымазов переглянулся с Анницей и ускорил шаг.

Когда они переступили высокий порог калит­ки, вырубленной в крепких воротах, и вошли во двор, перед ними предстала странная картина, где все одновременно двигалось, перемещалось, смешивалось и распадалось: и три дюжины охот­ничьих псов разнообразных пород, которые с громким лаем и визгом игриво носились по дво­ру, и десяток людей, которые бестолково гоня­лись за ними, а среди них особенно выделялись седой старичок, бегающий с распростертыми ру­ками, так, будто он хочет обнять весь белый свет, смешная толстуха, которая, высоко задрав обеи­ми руками юбку, истошным голосом испуганно визжала, как если бы псы уже разрывали ее на части, и маленький мальчик, который катался по земле от хохота при виде всего, что происходит вокруг.

Картымазов напряг голос и зычно рявкнул: Ч — Ирха! Багрец! Куяк!

Это волшебное заклинание подействовало не­медленно: на мгновенье все вдруг остановилось, и наступила мертвая тишина, но тут же снова все задвигалось, только уже целеустремленно — псы бросились к Картымазову.

Они чуть не сбили его с ног — борзые, легавые, гончие, — они обступили его со всех сторон, жад­но толкая мокрыми носами и поднимаясь на зад­ние лапы, чтобы лизнуть лицо, а этот суровый, сдержанный человек гладил, трепал, щипал ры­жие, серые, пятнистые морды и ласково пригова­ривал:

— Собаченьки мои, соскучились, бедненькие.

Ах ты, скверный пес, Куяк, опять людей пугаешь:..Кабат, не толкайся! Кика, ну как не совестно слю­нявить хозяина?!

Тут подоспели люди, гонявшиеся за собаками, и, размахивая руками, стали возбужденно что-то объяснять.

—  Тихо! Не все сразу! — рассердился Картыма­

зов и обратился к седому старичку: — Что здесьпроисходит?

—  Ох, не прогневись, батюшка-государь Федор Лукич, — испуганно затарахтел старик, — винова­ты мы, холопы глупые, недосмотрели, не вели каз­нить, помилуй, Христа ради…

—  Хватит причитать! Дело говори!

—Анна Алексеевна, хозяйка молодая наша, встречать вас поехали да за хозяином моло­дым Филиппом Алексеевичем присматривать ве лели, сторожить у окна и у двери, чтоб они не выходили , а то ж они в грудку раненные, им вставать еще нельзя . А гость наш, князь Анд­рей Иваныч, с которым Филипп Алексеич беседо­вали целыми днями , на охоту пошел, за ди­чью свежей к ужину , ну вот, Филиппу Андреичу скучно стало, они встали, глядят, а дверь-то заперта (да?)… Ну вот, тогда они, значит, окощко-то вынули, прямо вместе с рамой (да?), человечка зашибли, что окошко стерег, чтоб, значит, они не выходили (да?), и шасть — на псарню (да?). А там собачки ваши (да?), ну, что вы перед нападением на вас разбойников-то к нам привезли, потому как вместе с господином нашим старшим, Алексе­ем Николаичем, как раз перед тем на охоту езди­ли, помните, да? Так вот Филипп Алексеич соба­чек-то всех сразу и выпустили (да?), ну, чтоб мы, значит, растерялись и не знали, кого ловить (да?), а сами сразу на конюшню, да за тарпана, что они поймали в нашем лесу, незадолго как барышню вашу увезли (да?). А тарпан-то дикий вовсе, необъ­езженный (да?), а Филипп Алексеич вывели его на лужок и… Господи, Боже мой, им же нельзя, они же в грудку раненный…