Воспоминания

В конце концов этот цинизм не ограничивался одними шутками. В последствии, уже после моего отъезда из Ярославля, тот же доцент прославился, как составитель реакционных записок по заказу высокопоставленных лиц. Эго не могло быть делом убеждения, потому что убеждений у него не было никаких. Это был его опыт хождения на четвереньках. [165] У этого несчастного умственное вырождение было последствием падения. Был в Лицее другой тип, которому и падать то было собственно нечего за невозможностью предположить, чтобы он когда либо раньше стоял на какой либо высоте. Это был к сожалению сам директор Ш. — в своем роде знаменитость, потому что он обогатил скандальную хронику всех тех университетских городов, где ему приходилось бывать. Не было того увеселительного дома или сада, где бы студенты не встречали этого почтенного старца, которому было в ту пору за шестьдесят. К преподаванию и науке он относился более, чем либерально. Он ровно ничего не делал сам, завел в Лицее обычай читать лекцию полчаса вместо сорока пяти минут; а его собственная лекция зачастую начиналась за пять минут до звонка.

В числе моих товарищей в Демидовском Лицее была группа людей несомненно хороших, как, например, покойный Назимов, экономист В. Ф. Левицкий (впоследствии харьковский профессор), В. Г. Щеглов и некоторые другие. Но в общем нравственная атмосфера Демидовского Лицея была удручающая, и я задним числом даже рад, что не сразу ее как следует разглядел.

Мне было всего двадцать два года, когда я начал там мое академическое поприще. Я с энтузиазмом приступил к составлению курса по древней философии и в первый год читал с величайшим увлечением. В этот первый год я целиком был погружен в преподавание.-Хотя мне приходилось читать всего два часа времени, нужно было столько передумать, чтобы приготовиться к этим двум часам, что на это уходили тогда все мои силы. Эго всегда бывает так, когда курс не носит характера компилятивного и лектор стремится обработать его от начала до конца самостоятельно. — Занятие это меня удовлетворяло; — я был сам захвачен, поэтому мне смолоду казалось, что и мои слушатели [166] должны быть захвачены моим чтением. Потом только я убедился, сколько преувеличений в этих надеждах молодого увлекающегося профессора на слушателей. Увы, тип человека, которому буквально все равно, преобладает на всех ступенях ученой и учебной иерархии. Есть и среди студентов и среди профессоров много таких, которых решительно ничем не прошибешь. Профессор должен быть счастлив, если среди множества без толку его слушающих и шумно ему хлопающих найдется хоть небольшой кружок настоящих ценителей. Если такой кружок есть, то, как бы он ни был мал, работа профессора этим оправдывается. Но и в этом случае он всегда должен иметь в виду, что центр тяжести не в лекциях, а в таких занятиях, где студент играет активную роль. Лекция же при этом приносит лишь весьма относительную пользу.

Когда мне пришлось читать курс во второй, третий, четвертый и т. д. раз, я убедился, насколько неисполнимо требование, чтобы курс всегда обновлялся. — Его можно сколько угодно совершенствовать, но ведь коренные изменения воззрений у профессора не так часты. Мне приходилось многократно излагать и оснащать студентами Платона и Аристотеля; но как бы я ни совершенствовал это изложение, раз философы оставались те же, нужно было многое повторять из года в год. — Словесные изменения в способе изложения, разумеется, не могут устранить неизбежности повторения по существу одних и тех же мыслей, одних и тех же оценок, раз они удовлетворяют профессора. Поэтому, раз основные мысли неизбежно входят в литографированный и печатный курс профессора, его устное изложение может быть в лучшем случае дополнением и пояснением к тому, что студент может прочесть в его записках. В общем чтение лекций, как бы хорошо оно ни было, представляет собой неблагодарный труд, которым очень немного [167] достигается. — Ни переполненные аудитории, ни частые и уже потому ничего не стоящие апплодисменты не должны вводить в заблуждение на этот счет.

В общем, впрочем, я на свою аудиторию пожаловаться не могу, — и это не потому, что я пользовался в ней успехом, а потому что в ней, как мне казалось, всегда имелся хоть небольшой контингент лиц, которым мои лекции и беседы со мной по их поводу могут быть действительно полезны, и однако в Лицее он был значительно меньше, чем в последствии в университете.

II. Ярославские храмы.

О самом городе Ярославле и его обитателях у меня осталось куда лучшее воспоминание, чем о Демидовском Лицее. — Прежде всего это один из самых красивых русских городов, какие я знаю, с дивной высокой набережной на холме над Волгой. Лицей — нарядное белое здание, с тех пор, увы, разгромленное в 1918 году большевистской артиллерией, был расположен в самом центре этих красот на стрелке, что возвышается при слиянии Которости с Волгой. При этом Ярославль — типичный старый русский город. Церквей в нем пропорционально не меньше, чем в Москве. Как то раз я был в особенности поражен их количеством, глядя на Ярославль с противоположного берега Волги, — насчитал их свыше сорока трех и бросил считать, так как в том месте далеко не все церкви были видны. На город, в котором в то время было не более шестидесяти тысяч жителей, это, конечно, — очень большая цифра.

Но дело не в количестве — Ярославские церкви принадлежат к числу самых красивых в России. — Есть между ними знаменитые, которые составляют весьма значительную страницу в истории русского искусства. — Я говорю не о них одних. Красотой [168] отличались там многие церкви, далеко не самые старые и совершенно неизвестные за пределами Ярославля.

— По-видимому, благородный вкус в Ярославле вошел в предания церковного строительства. — Но самые прекрасные — несомненно те, которые пользуются громкою российскою известностью, — Илья Пророк, Николай Мокрый, и в особенности — Иоанн Предтеча, что за Которостью. — Все эти церкви принадлежат к XVII веку и олицетворяют собою одну и ту же эпоху русской религиозной живописи. Ото всех эпох более ранних эта «Ярославская живопись» отличается очень яркими чертами.

Она давно привлекает к себе внимание. Уже в восьмидесятых годах, когда я жил в Ярославле, она вызывала к себе большое восхищение. Позднее, лет двадцать тому назад, когда благодаря изумительной чистке икон были открыты бессмертные памятники иконописи новгородской, ценители иконы охладели к ярославской живописи. Mне часто приходилось слышать о ней чрезвычайно резкие отзывы, как о живописи «упадочной», декадентской и вдобавок не русской. Разумеется, сравнение для ярославской живописи не может быть выгодным. Но оно едва ли уместно в виду величайшей разнородности, сравниваемых величин. Живопись новгородская представляет собой искусство глубоко религиозное: в этом — вся его сущность; наоборот, живопись ярославская — искусство преимущественно декоративное. Сравнивать эти два искусства почти также невозможно, как сопоставлять бессмертные видения Фра Беато и пышные венецианские религиозные декорации какого либо Тинторетто, либо Паоло Веронезе.

Весь дух великого Новгорода и Ярославля совершенно различен. — Новгород стремится к религиозному проникновению, Ярославль — к великолепию. Разумеется с чисто религиозной точки зрения это — живопись упадочная; в ней нет той высоты религиозного переживания, того безграничного [169] благоговения, которое чувствуется в каждом штрихе новгородского иконописца XV века. — Вместо того в ней — изумительная роскошь и парад, которыми, впрочем, еще можно очень наслаждаться с точки зрения чисто эстетической. Есть одна фреска, которая сразу изобличает контраст двух настроений. Это — фреска «Ильи Пророка», изображающая искушение Иосифа женой Пентефрия. — Даже современный взгляд смущается невероятным, действительно соблазнительным реализмом. — Что бы сказали люди XV века, что сказал бы в том же XVII веке какой-нибудь протопоп Аввакум при виде столь явного нарушения благоговения к храму?! Воспоминаются знаменитые слова протопопа о вторжении западных реалистических влияний в иконопись. — Так оно и было в данном случае. В истории русского искусства Грабаря ясно показано, что как раз фреска, о которой идет речь в числе многих других воспроизведена с голландской иллюстрированной библии Поскатора.