Страница 68 из 70
МОЙ ДРУГ НАРКОТОРГОВЕЦ
В Кульякане, что в Синалоа, Мексика, есть свои неписаные законы. На улицах, в магазинах и по радио все время звучат наркобаллады корридос, как в Испании — Сабина и Фари. Друг, который представляет тебя, ручается за тебя головой. Если что-нибудь выйдет криво, как здесь говорят, отвечать будешь ты, он и, в самом худшем случае, его семья. Это закон, который не знает исключений. На вечеринке клана Лас-Кинтас — среднего класса наркоторговцев — есть от чего прийти в смущение. Все пьют «Пасифик» и едят пережаренное мясо. У всех усы, широкие пояса, ботинки из кожи страуса или игуаны, золотые цепи на шеях, часы за пять тысяч долларов. Женщин не видно. У дверей телохранители. На стоянке машины последних моделей. «Тигры Севера» орут в микрофон что-то о дозах.
— Он пишет книги, — твердил мой друг, испугавшись, как бы меня не приняли за стукача или агента Управления США по борьбе с наркотиками. — Он славный парень. Интеллектуал.
Про интеллектуала он сказал очень серьезно, закатив глаза. Люди с золотыми цепями смотрели на меня с подозрением. Они не могли взять в толк, зачем этот тип тратит время на то, чтобы писать или читать книги, вместо того, чтобы возить в Штаты «белую даму». Их отцы и дети были пеонами, а они, ты посмотри, выбились в люди, стали настоящими сеньорами. У есть дома в Лас-Кинтас и Сан-Мигеле, а кое у кого есть свои собственные корридос, написанные людьми с именами и фамилиями, которые можно услышать в ресторанах и на кассетах.
— Это то, что от нас останется, — сказал мой друг. — От нас. Останутся корридос.
Любой торговец наркотиками примерно знает, каким будет его конец. Но пока ты живешь, приятель, ты смотришь на мир, втягиваешь его ноздрями, ловишь ртом и прочими частями тела. Вот это жизнь!
— Ты думаешь, все это поместится в твоей книге? — спросил мой друг, протягивая мне банку ледяного «Пасифика».
— Нет, — ответил я, — все в нее, конечно, не войдет, но, чтобы тебе поверили, нужно хорошо знать, о чем пишешь. К тому же, мне здесь чертовски хорошо.
Вот я и езжу из одного места в другое, вникая в подробности производства и экспорта «пудры». Мы едим моллюсков в Лос-Аркос, гуляем по Малекону, любуемся на девушек Кульякана. Они все как на подбор красавицы. Настоящий класс, как говорит мой друг. С друзьями всегда так. Ты знакомишься с кем-нибудь, а он говорит: мне нравится этот парень, он будет моим другом. И ставит на стол бутылку. У нас было так. Друзья передавали друг другу бутылку, потом еще одну, а потом отправились странствовать по барам. Он таскал меня из «Кита» в «Дон Кихот», а оттуда в «Осирис», где Эва и Джеки танцевали полуобнаженные в нескольких дюймах от нас. Сто семьдесят песо за пять минут. И тут, человек, который стал моим другом, сказал:
— Послушай, приятель, я хочу тебе помочь.
И вот мы здесь. Нас пригласили на вечеринку к местному наркобарону. Оказывается, его жена — учительница и любит мои книги. Дом незаметно окружили легавые. Ничего особенного. Привет, как жизнь? Мы наблюдаем за вами. Наверное, они имеют свою долю и потому расположены к компромиссам. Иначе с ними бы так не церемонились. На прошлой неделе в комиссара полиции всадили сорок семь пуль из «калашникова», когда он утром садился в машину у собственного дома, в трех кварталах от моего отеля.
Мой друг улыбается мне, потягивая пиво.
— Таковы правила, — объясняет он. Стоит зарваться — и получишь пулю. В самом лучшем случае. Но если ты симпатичный парень и у тебя хорошо получается делать дела, тебя рано или поздно уберут свои, чтобы не переманивал клиентов. Чем меньше возникаешь, тем надежнее твое положение. Слишком много народу может тебя убить: янки, конкуренты, федералы, свои. Но чаще всего убивает зависть. Из каждого десятка уцелеет один, если будет на то божья воля. Остальных ждет тюрьма, а потом могила.
— Это нас ждет могила, — добавляет мой друг, помолчав несколько мгновений. Он хохочет, но глаза его не смеются. Совсем. — Хуже всего то, что я не успел завести себе корридо.
— Тогда почему ты с ними? — спрашиваю я. — Почему бы не отойти от дел сейчас, когда у тебя уже есть дом, и машина, и красавица-жена и кое-что на счете в банке?
— Потому что существуют правила, — отвечает он. Потому что лучше прожить пять лет королем, чем пятьдесят — нотариусом.
ТРИСТА ПЕСЕТ
Я стою у входа в кафедральный собор Сеговии, великолепный памятник испанской готики. Глядя на него думаешь: какой бы сволочью ни был человек, есть вещи, которые оправдывают наше существование на этой земле. Например, это здание. Ты смотришь на своды, в которых сплелись камни и нервы, и понимаешь, что бог есть. Вот что такое архитектура. Ни Монео, ни Корбюзье, ни дарование, открытое Гуггенхаймом, — не помню его имени — и близко не стояли. Итак, я уже собираюсь войти в церковь, когда раздается отвратительный блеющий голос:
— Да пошли вы все! Не буду я платить триста песет за вход в какой-то там собор! Меня никто никогда не ограбит!
Разгневанный субъект хватает супругу за локоть и устремляется прочь, громко выражая нежелание платить за посещение какой бы то ни было церкви. Должно быть, он чертовски доволен. Такая экономия.
Каждый год, когда приходит время расплачиваться с грабителями из Министерства финансов, я обязательно прошу отдать определенный процент католической церкви. Не то чтобы я был набожен. Просто церковь — это часть моей истории и моей культуры. Не имея представления о католической церкви, невозможно понять испанскую жизнь, особенно в ее низких и мрачных проявлениях. Без фанатизма церкви, помноженного на оппортунизм королей, не было бы подлых генералов и толп дикарей, орущих «Да здравствует смерть!» Когда рушатся своды сельской церкви или ветшает неф кафедрального собора, становится ясно, отчего наша страна от века пребывает в столь плачевном положении. Даже теперь, когда вместо одного куска дерьма мы являем собой живописную мозаику автономных мерзостей. В Испании растет поколение без памяти — во многом благодаря историкам, избравшим себе девиз «Испании никогда не было». Потому так важно сохранить следы прошлого. Испанец, отрицающий авторитет, пусть даже надуманный, католической церкви, — невежда и варвар. Вот почему я готов жертвовать на храмы.
По-моему, будет здорово, если Дева Мария сможет удвоить свои сбережения в евро. Для того и существует известная евангельская притча (Матфей, 18:24, и Лука, 22:22) о рабах и талантах. Церкви пристало жить за счет пожертвований, а не попрошайничать у государства. Кто-то должен позаботиться о престарелых и больных священниках. Привычка запускать руки в чужие карманы вредит Риму и его филиалам куда меньше, чем все эти влиятельные сестры и епископы со связями, особое внимание к богатым и могущественным прихожанам, интриги в исповедальнях и ризницах, которые до сих пор существуют в состоянии aggiornata[39] и скорее всего никогда не исчезнут. И разумеется, мои старые приятели, рыцари ордена святош, что мочатся святой водой. Я написал об этом роман в пятьсот страниц. Могли бы прочитать его вместо того, чтобы заваливать меня чертовыми письмами. Казалось бы, времена, когда одного слова короля, или министра, или жены министра было достаточно, чтобы оставить Испанию на обочине истории, давно прошли. На самом деле все осталось по-прежнему. Есть две церкви: настоящая, готовая защищать сирот и обездоленных, и другая, официальная, полагающая, что лучший способ решить проблемы — не замечать их. Церковь фанатиков, церковь, уволившая учительницу закона божьего за брак с разведенным, церковь, служитель которой, позабыв притчу о Вавилонской башне и даре языков, утверждает, что добрые христиане говорят только по-каталански. Весь этот прогнивший сброд борется против абортов и гомосексуалистов, за всеобщее целомудрие, а польская мафия из Ватикана со своими подругами Хосефинами и Каталинами до сих пор претендует на то, чтобы править миром. Этот грех называется гордыней. Гордыней, тщеславием и отсутствием совести. Не говоря уже о глупости. Те, кто определяет западную мораль, могли бы и знать.
39
Отложенное, подвешенное (ит.).