Страница 85 из 88
Вакер думал, что вождь, разумеется, всё это знал заранее. Знал, что один народ безоговорочно поверит: да! опасные враги, поделом наказанные. А другой, обращённый в невольничий табун, будет приносить пользу, выживая на мизерной пайке. Как вода рыбе, ему необходима власть — а, значит, и обижающая, — она сладка, и он завещает детям не обиду, а любовное почтение к советской власти.
84
По-осеннему синеватой стала поверхность пруда, перезревший рогоз устало гнулся над зарослями осоки. Вакера оторвали от стола с чернильницей-непроливайкой: копать картошку или, по-газетному, «убирать второй хлеб» считалось занятием, для всех трогательно желанным. Налегая на лопату, ощущая, как тело изливает пот через все разверзшиеся поры, он поглядывал на тыквы: их семечки посеяли, когда сажали картошку. Заманчиво-полновесные — тыквы лежали на земле, будто разбросанные с воза. Вечером одну, наверное, удастся унести в землянку и испечь.
После распределения телогреек он оказал Юсту и Милёхину другие услуги того же рода, и опер разрешал, без посторонних, называть его Александром Афанасьевичем. От него Вакер знал, что германские войска подошли к Сталинграду, овладели кубанским черноземьем и проникают всё дальше на Кавказ.
Опер говорил рассудительным голосом секретаря сельсовета:
— Смотри сам, Юрий Иваныч: был бы ты, прикинем, комбатом при таком нашем отступлении. Как тебя отстаивать от разговоров: командир, мол, немец — потому и бежим… Сознательность у солдат простая, каждому не докажешь, что ты не сам приказал отходить, а исполняешь приказ. Ну и смог бы ты чувствовать себя уверенно? наказывать и внушать: твоя воля — закон для подчинённых?.. На то ваш брат собран отдельно, и вот тут-то в командиры путь не закрыт. Погляди, как Юст командует! Кто из ваших может на него шипеть?
Вакер не возразил, но и не подал вида, что башковитый опер высказал его мысли. А тот добавил:
— Юрий Иваныч, ты — с высшим образованием человек, а война ещё не завтра кончится… при первой возможности я тебя выдвину.
Угнетало: до чего обстоятельства понизили его требования к жизни — для него судьбоносно обещание лейтенанта! В голову лезли слова мыслителя: возможности стать счастливым выпадают каждому, но не каждый умеет ими воспользоваться… Виделся, точно это было только что, крест, чётко нарисованный на башне танка… танк, вздымая пыль, приближался, а Юрий был так заворожён, что не сразу бросился с улицы прочь. Позднее он думал: «Песочные часы хотели перевернуться!»
Если бы он дал внутреннему кипению вырваться действием: перешёл бы к немцам… часы отмеряли бы совсем иное время! Время вне прозябания в сибирском селе, вне каторги лесоповала. Какая бы малая ни досталась ему должность у немцев в русском отделе пропаганды, он, по выражению блатных, «не лишился бы полздоровья» и не копал бы ныне картошку, тешась предвкушением праздника: сварить и съесть её полный котелок.
Поблизости таилась пища — суслики, — и это разжигало в народе страсть. Пока большинство рыло картошку, кого-то отряжали на болотце за водой; её таскали вёдрами к припасённой бочке, а затем заливали нору, карауля миг, когда покажется мокрый, как губка, зверёк. Юрий обычно ходил за водой с Киндсфатером.
За болотцем земля ощетинилась изжелта-серыми щётками жнивья, на межах засел репейник, силой спорил с ним матёрый овсюг. Стрекозы челночили в воздухе, прогретом сентябрьским солнцем. Вдали на равнине прочно стояли хлебные зароды с ровным, будто литым верхом. Вакеру помыслилось о скрытой в них могущественной энергии, которая способна, вопреки ненастьям, в любую погоду сохраняться и год, и второй, и третий. В какие может она воплотиться пиршества с калачами, блинами, пирогами, с вёдрами самогонки…
Воображённое сменилось сквозяще-страшным: сколько в нём самом убыло жизни!.. Невыносимо тоскливо было чувствовать в осенней степной вольности запах дымка от костров, разведённых трудармейцами. Вакер ощутил себя пронзительно заболевшим некой странной памятью кочевий, мысль одержимо повторяла строку Есенина: «Если б наши избы были на колёсах…» Не та ли же надрывная неукротимость владела поэтом, когда в 1921-м, в год самых отчаянных крестьянских восстаний, он написал: «Пусть знает, пусть слышит Москва — это только лишь первый раскат»?
С корёжащей внутренней усмешкой думалось: а что если бы творческая сила могла обратить запечатлённую Пугачёвскую войну в энергию — и обернулась бы пиршеством сокрытая в хлебных зародах жизнь? Теперь, когда вермахт раскачивает исполинскую постройку и из края в край разносится скрип устоев, почему бы, в самом деле, не проснуться тому непокорству, о котором говорил и писал хорунжий Байбарин? Если есенинский Пугачёв так желал прихода чужеземных орд, то вот оно: нашествие западного Тамерлана! его загорелые, покрытые пылью, с засученными по локоть рукавами солдаты дошли до Волги, егеря водрузили знамёна на вершинах Кавказа… О-оо, рухни режим — он, Вакер, нашёл бы местечко на пиру!..
Всплеснуло: ведром зачерпнувший воду Киндсфатер обернулся.
— Почечные боли мучают? Отечность у вас под глазами…
— Ночью бывает — хоть на стенку лезь! Но в больнице не полежишь…
У Юрия, неожиданно для него самого, вырвался вопрос: верит ли Киндсфатер в Бога?
— Я вас не провоцирую, Аксель. В нашем положении, сами знаете, за религиозность не накажут.
Продолговатое с седыми висками лицо чуть оживилось. Они сели на порыжелую траву, в которой трещали кузнечики.
— Что-то есть… — Киндсфатер глянул из-под бровей в небо. — Но не надо смешивать с суевериями… хотя и они небезосновательны. В любой здешней деревне вам расскажут про выходящих из могил покойников, про домовых, про духов, которые живут в овине, в баньке, в хлеву…
— И за этим есть основание?
— Да! Само то — что эти образы живут! Пусть только в сознании — но в коллективном, в массовом сознании. Они являются его структурой и влияют на материальную жизнь. Вот вам пример. Знакомый мне шофёр завёл в деревне женщину, ей посчастливилось разжиться рыбой, и в канун его визита был испечён рыбник. Ночью женщину разбудило жутко громкое мяуканье. Раздавалось из пустого хлева: хлев под одной крышей с избой. Бабушка этой крестьянки объясняет: «Это не кошка мяукает, это… не буду поминать — кто… Надо ему рыбник отдать — не то плохо будет, всё может сгореть». Хозяйка: нет-нет, как можно? завтра Оскар приедет! Он знает, что будет пирог.
— У меня слюнки потекли, — сказал Юрий как бы в шутку.
— У меня тоже. Мяуканье — а оно уже казалось не мяуканьем — не смолкало, и бабушка нудила: «Пирога хочет! Не отдашь — дому конец!» Женщина отнесла рыбник в хлев — стало тихо. Утром заглянула: пирога нет, а сидит котище с раздувшимся брюшком и облизывается.
Юрий засомневался, что кот мог сожрать целый рыбник.
— Если очень голодный — съест! — возразил Киндсфатер. — Итак, приехал шофёр и был страшно обижен, что его пирог скормили коту. Женщине пришлось услышать, что она невежественная и тёмная. Это ей не понравилось, и она заявила: то вовсе был не кот, а под видом кота! Он не дозволил, чтобы рыбником кормили немца! Немцы пришли с войной, убивают, жгут, насильничают… Потому невидимые, кто оберегают дома, овины, хлевы, не выносят, чтобы немца пирогом угощали. И был шофёр наш площадно обруган, назван проклятым фрицем и выгнан.
— Но баба-то знает, что её рыбник сожрал кот, — заметил Вакер.
— Пройдёт время, и она будет непоколебимо уверена: не кот! Таково обыденное сознание: невероятное приживается в нём скорее! Уже сейчас вся деревня вам скажет: домовой целую ночь мучил бабу за то, что с немцем спуталась, она немцу пирогов напекла — а домовой съел!
Они помолчали, соглашаясь в невысказанной мысли: нечистая сила стала глубинной, надёжной структурой патриотизма.
85
В последующие месяцы Вакер и Киндсфатер служили в помощниках у Юста, поочерёдно возвращаясь к физическому труду. Крещенские морозы пришлись на время, когда Юрий сидел за конторским столом; срок работы в тепле должен был окончиться не раньше марта, что просветляло ожидания от жизни. Она, однако, своенравно сгримасничала. Вакера вызвали к начальнику, который сказал жёстко и ободряюще: