Донесённое от обиженных

Болгарин Инсаров, чья родина страдает от турецкого владычества, живёт в Москве одним всепоглощающим стремлением: вернуться в Болгарию и в рядах патриотов бороться за изгнание турок. Считалось, что Тургенев, выбрав такого героя, выразил полный горечи вопрос: а где же русские деятельные, цельные натуры, которые видят перед собой единственно пленительную цель — бороться против крепостничества, против бесправия?

То, что Тургенев коснулся национально-освободительной борьбы болгар, преподносили как намёк: а когда же в России начнётся борьба за освобождение — социальное освобождение?

В тетрадке хорунжего, напряг память Юрий, было записано примерно такое. Тургенев создал немало вещей, где внимание заострено на социальной несправедливости. Те или иные относящиеся к ней вопросы отражены с исчерпывающей выразительностью — и она ни в коей мере не проиграла оттого, что автор не сказал ещё и о судьбе другого народа, не сопоставил социальный гнёт с национальным. Почему же в романе «Накануне» русский классик заговорил о турецкой вотчине Болгарии? Неужели затем, чтобы перейти к рассказу о крепостных, затюканных российскими помещиками? Но ничего подобного мы в этом произведении не находим. Зато перед нами предстаёт замечательная по необыкновенно ярким подробностям сцена, где главные фигуры — немцы…

Вакер, перечитывая эпизод, не мог не признать правоту хорунжего. «Гурьба краснорожих, растрёпанных» пьяных немцев, которые в подмосковном Царицыне привязались к русским дамам, впечатляла куражливо-хозяйской бесцеремонностью. Чего стоил «один из них, огромного росту, с бычачьей шеей и бычачьими воспалёнными глазами», который «приблизился к окаменевшей от испуга Анне Васильевне» Стаховой, русской дворянке, и проговорил: «А отчего вы не хотел петь bis, когда наш компани кричал bis, и браво, и форо?» — «Да, да, отчего?» — раздалось в рядах компании.

Лишь один из мужчин, сопровождавших даму, шагнул вперёд: Инсаров. Но его остановил Шубин и попытался выговорить немцу. Тот, презрительно склонив голову на сторону и уперев руки в бока, произнёс: «Я официр, я чиновник, да!» — и отстранил Шубина «своею мощною рукой, как ветку с дороги». Он требует от барышень «einen Kuss», «поцалуйшик», остальные немцы поддерживают его, не чувствуя ни малейшей опаски. И лишь Инсаров оказался для них неожиданностью, обойдясь с их собратом решительно и энергично: тот «всей своей массой, с тяжким плеском бухнулся в пруд».

Как только собратья, опомнившись, вытащили его из воды, он, чин русской службы, начал браниться: «Русские мошенники!» Далее следует не менее красноречивая, наводящая на размышления подробность. Немец кричит «вслед „русским мошенникам“, что он жаловаться будет, что он к самому его превосходительству графу фон Кизериц пойдёт».

Юрий оказался в затруднении. Напрашивалась мысль: уж не хотел ли Тургенев сказать, что русским надо бы, по примеру Инсарова, побросать «своих» немцев в воду?

Искушённым взглядом литератора Вакер схватывал и схватывал «упоминания», которые случайными счесть не удавалось. Помещик Стахов, чьей жене принадлежит конный завод, тайком дарит лошадей любовнице-немке Августине Христиановне. А она в разговорах с немцами отзывается о русском барине «мой дурачок». Преуспевающий обер-секретарь сената, которого Стахов прочит в мужья своей дочери, достаётся опять же немочке…

Между тем Елена предпочла русским молодым людям Инсарова, и это находит понимание у Шубина: «Кого она здесь оставляет? Кого видела? Курнатовских да Берсеневых… Все — либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная». В самом деле, Берсенев был при дамах, когда к ним привязались немцы, и не вступился. Не занятно ли сопоставить это с упоминанием в конце романа: Берсенев едет в Германию учиться и пишет статью о преимуществах древнегерманского права, о цивилизованности немцев?

Юрий подчинился странному побуждению найти в книге все штрихи, которые подчёркивали бы мысль о немецком засилье. С неожиданной серьёзностью повлекло превзойти хорунжего доказательствами, что Тургенев снова и снова предлагает читателю сравнить Россию со странами, в которых господствуют иноземцы…

Инсаров и Елена в Венеции идут по берегу моря, и позади них раздаётся властный окрик на немецком: «Aufgepasst!» («Берегись!»). Надменный австрийский офицер на лошади проскакал мимо их… «Они едва успели посторониться. Инсаров мрачно посмотрел ему вслед».

А вот они проходят мимо Дворца дожей. Инсаров «указал молча на жерла австрийских пушек, выглядывавших из-под нижних сводов, и надвинул шляпу на брови».

«Тургенев подчёркивает в своём герое чуткое, глубокое негодование при виде унижения одного народа другим», — Вакер остался доволен этой родившейся в его голове фразой. Он мысленно взялся за перо… В Москве Инсарова возмутила наглость немцев, уверенных в своём праве унижать русских. В Венеции его скребёт по сердцу от поведения австрийского офицера, от вида австрийских пушек… Казалось бы, продолжал мысль Юрий, то же, что и Инсаров, чувствует навестивший его русский путешественник, восклицающий: «Венеция — поэзия, да и только! Одно ужасно: проклятые австрияки на каждом шагу! уж эти мне австрияки!»

Не отсылает ли высказанное к эпизоду в подмосковном Царицыне? Перечитывая восхитительное описание Царицынских прудов, как не произнести слово «поэзия»?.. добавив: «Одно ужасно: краснорожие бесчинствующие немцы!»

Русский путешественник, однако, о немцах не вспоминает. Он восхищён войной славян против турок, тем, что Сербия уже объявила себя независимою, он сообщает, что в нём самом «славянская кровь так и кипит!» После его ухода Инсаров произносит полные горького значения слова о «славянских патриотах» России: «Вот молодое поколение! Иной важничает и рисуется, а в душе такой же свистун, как этот господин».

Юрия будоражило изощрённое, жгучее чувство: в какое оригинальное, щекотливое положение сумел он мысленно себя поставить! Немец, он разъясняет русской публике (пусть пока в воображении) противонемецкую нацеленность романа, до сих пор не понятого Россией! Сейчас, когда немцы подступили к Москве, когда патриотическая пропаганда важна, как порох, как динамит, имя Тургенева, известное каждому красноармейцу со школьной парты, здорово бы добавило паров. Если германское племя так унижало россиян при царях-немцах, прятавшихся под русской фамилией, то что будет с народом — начни открыто властвовать германский фашизм? Гитлер?

Юрий представил свою брошюру с новой трактовкой романа «Накануне». Брошюру зачитывают, разъясняют политруки в ротах, выдержки из неё перепечатывают газеты от дивизионных до центральных, её текст звучит по радио… Взыгравшему воображению явился плакат… плакат с портретом Тургенева в верхнем правом углу; посередине же — Инсаров, эффектно поднявший в воздух дебёлого, с выпученными глазами немца, который сейчас полетит в пруд…

Но одного Инсарова мало. Вакер опять схватился за книгу. В конце её Шубин пишет из Рима своему апатичному приятелю Увару Ивановичу в Москву: будут ли в России «люди» — те, надо понять, люди, которые не потерпят национального унижения? Увар Иванович «поиграл перстами и устремил в отдаление свой загадочный взор».

«Вот, вот что надо будет сказать…» — окрылило Юрия: на плакате представились политрук с наганом в поднятой руке, устремившиеся за ним на врага бойцы, у них грозные лица, руки крепко сжимают автоматы ППШ. «Это они — те самые люди, которых так жаждал увидеть русский классик! Сегодня их — целая армия. Какою тоской по ним дышат строки романа „Накануне“! Но только Советская Родина смогла дать их — мужественные, сознательные, они ненавидят поработителей святой ненавистью…»

Вакер стал прикидывать, какой срок, при загрузке газетной работой, понадобится ему, чтобы сделать дело. Дело, которое вознаградит и переменой национальности, и возвращением в Москву; вознаградит возможностями, какие открыты перед публицистом с именем.

Надежда на перелом судьбы трепала его не слабее лихорадки; он кутался в одеяло, ворочался, потел, пока, наконец, сонное забытье не снизошло к нему. Когда же он вышел в белесо-серое, обдавшее морозом утро с розовой полосой над дальним лесом, — пристукнула сухо выстудившая трезвость. В ночном хмельном возбуждении рисовалось, как кому-то наверху придётся по душе пример коммунистической сознательности: немец сумел увидеть в русской литературе ещё неизученные предостережения о немецкой опасности! Собрал, систематизировал доказательства того, что его соплеменники, его предки отнюдь не чувствовали благодарности к принявшему их народу… Коммунист, который нашёл в себе силы преподать такое открытие, заслуживает особых отличий.