Страница 6 из 38
— Теперь ступайте к «ней», Стеша, а вечером, когда фрейлейн Брунс уйдет к себе, тайком приведите к нам вашу малютку племянницу. Нашей дортуарной прислуги не бойтесь, мы уговорим Нюшу, и она не выдаст нас. А пока до свиданья. Помните, ждем ровно в одиннадцать часов. Идемте, Mesdames, в класс. До звонка осталось немного, — обратилась Ника к подругам.
И девочки с присоединившейся к ним Хризантемой, успевшей за это время нажарить едва ли не целый фунт сухарей, помчались вниз, на второй этаж, где находились классы.
Там оставалось все по-прежнему за это время. Августа Христиановна Брунс сидела на своем обычном месте за столом кафедры и вязала крючком. Класс готовил уроки. Некоторые читали под сурдинку, иные писали письма родным или тихо переговаривались между собой. Возвращение в класс «кучкой», как это называлось на институтском языке, было немыслимо. Тогда Алеко, она же Шура Чернова, первая вошла в класс. Остальные оставались в коридоре за колоннами. Шура приблизилась к кафедре и произнесла с самым невинным видом:
— Фрейлейн, какая-то дама встретила меня в нижнем коридоре, когда я шла из лазарета, и просила вызвать вас.
Лицо Скифки вспыхивает от неожиданности. Даже ее клюквообразный носик покраснел. У нее почти нет знакомых. Ее редко вызывает кто-нибудь. И это известие так неожиданно, что мгновенно вытесняет все прочие мысли из головы Августы Христиановны. Она забывает даже сделать Черновой замечание за самовольную отлучку из класса. Лицо, похожее своим цветом на спелый помидор, теперь пылает. Маленькие глазки так и искрятся любопытством.
— Дама, ты говоришь? Меня спрашивает дама в нижнем коридоре?
— Дама в черном платье и в шляпе с серым пером, — неудержимо фантазирует черненький Алеко.
— Высокая? Маленького роста?
— Повыше меня и пониже вас.
— Странно, — произносит, волнуясь, Скифка, срывается с кафедры и исчезает за дверью.
Этого только и надо Черненькой Алеко. Спустяминуту Шура выскакивает следом за Скифкой и, стоя посреди коридора, машет платком. В тот же миг из-за колонн выскакивают любительницы подсушивания сухарей и влетают в классные двери. Еще миг — и Ника Баян на кафедре. Ее кудри трепещут, глаза искрятся, когда высоким голоском она звенит на весь класс:
— Mesdames, новость! К коридорной Стеше принесли ребенка в девичью, пятилетнюю племянницу из деревни. Девочку не позволят держать здесь. Надо придумать что-нибудь. Надо помочь Стеше. Бедняжка плачет. Денег нет, крова нет…
— И кюшать нечего, — с отчаянием добавляет Тамара, которая в минуту особенного душевного волнения произносит слова с акцентом, к немалому смеху подруг. Но сейчас это никому не смешно, никто не смеется.
— Молчи! — дружно шикают на нее одноклассницы.
— Чего молчи, когда кюшать нужно, — волнуется армянка, сверкая восточными глазами.
— Mesdames, — продолжает громко Ника и стучит по столу забытым Скифкой ключом, — Стеша приведет девочку нынче ровно в одиннадцать часов в дортуар, постараемся улечься "без бенефисов" сегодня. Пускай Скифка уползает скорее в свою конуру. Не правда ли, господа?
— Конечно, конечно! Бедная девочка. Как жаль, если не удастся ее пристроить.
— Как не удастся? Должно получиться.
— И устроим! И сделаем!
— Вне всякого сомнения!
— Разумеется!
— Понятно!
Неожиданно раздается звонок, призывающий к чаю и к вечерней молитве. Вслед за тем в класс как-то боком вползает Скифка. Лицо ее багрово пылает. Глаза прыгают и мечутся в узеньких щелках век.
— Чернова! — звучит ее трескучий голос. — Подойди сюда.
Черненькая Алеко выступает вперед.
— Стыдно так обманывать свою наставницу, позор! Где ты видела даму с серым пером и в черном платье?
Шуру Чернову душит смех и, лукаво опустив черные ресницы, она шепчет к полному изумлению классной дамы:
— На картинке.
— Как так?
Скифка так озадачена, что теряет способность задать более подробный вопрос шалунье.
— Фрейлейн, — смиренным голосом подхватывает Шура, — клянусь вам, я видела такую даму на картинке. Она мне показалась на вас похожей: те же глаза, те же волосы, нос.
— Словом, душка! — подхватывает шепотом Ника, дрожа от смеха.
— И с тех пор она мне является всюду: и в коридоре, и в классе. И сейчас, когда я возвращалась из лазарета, мне почудилось ясно, что она подошла ко мне и сказала: "Вызовите фрейлейн Брунс из выпускного класса".
Голос Черненькой Алеко полон подкупающих интонаций. Смирением веет от смуглого «разбойничьего», как его называют классные дамы, лица.
Но Скифку провести трудно. Она бросает в сторону Черновой убийственный взгляд, и говорит:
— Пожалуйста, без гримас! А чтобы тебе не «казалось» больше, я сбавила два балла за поведение. Поняла?
— Поняла, — покорно стонет Шура в то время, как Ника под сурдинку делает ей «умное» лицо.
— В пары становитесь, в пары, — внезапно разражается Скифка и по обыкновению стучит ключом по столу.
Воспитанницы становятся по двое и выходят из класса.
— Не шаркать подошвами! Поднимать ноги! — кричит Скифка.
Девушки смиренно и стройно спускаются вниз. В длинной, продолговатой комнате ряды столов, и за ними на жестких скамейках без спинок около трех сотен зелено-белых девушек, одинаково одетых в тугие, крепкие камлотовые платья, напоминающие своим цветом болотных лягушек, и в белых передниках, пелеринках и привязанных рукавчиках, именуемых на институтском языке «манжами». Подается ужин, состоящий из горячего блюда, затем чай с булкою. После ужина — вечерняя молитва. Дежурная по классу читает длинный ряд молитвословий и псалмов. "Отче наш" и «Верую» певчие повторяют хором. Евангелие читает Капочка Малиновская, Камилавка, как ее окрестили воспитанницы. Капочка — дочь учителя. Это удивительная девушка. Она молитвенница и постница, каких мало. Религиозная, читающая одни только священные книги и иногда, в виде исключения, произведения классиков, знакомство с которыми необходимо в старших классах. Она самым чистосердечным образом считает ересью и грехом все то, что не отвечает требованиям религии. Худенькая, нескладная, с некрасивым веснушчатым лицом и утиным носом, девушка эта как-то странно изменяется, становится почти прекрасной в те минуты, когда читает Псалтирь на амвоне скромной институтской церкви. Дьячка в институте не полагается, и обязанности его несет та или другая воспитанница, она же читает и Евангелие на утренней и вечерней молитвах. Обыкновенно роль дьячка исполняет Капочка. Тогда голос девушки крепнет и растет, выделяя в то же время какие-то удивительные бархатные ноты. Слова она произносит с захватывающим выражением, и из суровых, недетских и даже как будто немолодых глаз исходят лучи. Капа в душе своей затаила мечту несбыточную, дерзкую, но красивую: она мечтает проповедовать Евангелие среди оставшихся в обширном мире язычников-дикарей и пострадать за Христа, как страдали когда-то древние мученицы христианства. Ее раздражает всегда одна и та же мысль: зачем женщины не могут быть священниками?! О, с каким восторгом она вступила бы на этот путь, отрекшись, как монахиня, от светского мира! Увы, мечта так и остается мечтой!
Но вот смолкает бархатный голос Капочки. Выпускные пропели хором "Спаси, Господи, люди Твоя", и снова ряды воспитанниц стройными шеренгами движутся по лестнице, коридору и расплываются в разные стороны, каждое отделение в свой дортуар.
Как-то странно бесшумно улеглись сегодня выпускные воспитанницы по своим постелям. Не только «образцовые» (лучшие, по институтскому определению), но и «отпетые» (худшие) не проронили сегодня ни одного громкого слова ни в дортуаре, ни в умывальной, прилегающей к спальной комнате. Только Эля Федорова, самым искренним образом считающая себя "большим голосом" и талантом, но фальшивившая на каждой ноте, запела, добросовестно натирая себе руки кольдкремом, свою любимую и вечно повторяемую "Гайда, тройка… снег пушистый". Но на нее тотчас же дружно зашикали со всех сторон: