Страница 37 из 42
— Господа, новость, и самая животрепещущая: скоро приезжает из Италии знаменитая актриса, удивительный талант, Тина ди-Лоренцо, и я предлагаю почтить ее в первый же спектакль: отправить к ней маленькую депутацию от третьекурсников Образцовой школы.
Все это Костя Береговой произнес одним духом, влетая в партер школьного театра в один из ноябрьских дней, когда мы репетировали уже другую пьесу, «сдав» перед начальством "Сон в летнюю ночь".
— Прекрасно, прекрасно. Но только, как мы будем с нею объясняться. Ведь она итальянка? — и, покачивая с сомнением русой головкой, Маруся делает "большие глаза".
— По-итальянски я не в зуб толкнуть, — с ужасом изрекает Боб.
— А я знаю: макарони, лазарони, панталони, грация, синьоры и синьорины, осетрины, Зины, Дины, Лины… апельсины, — скороговоркой лепечет Федя. — Не очень плохо, не правда ли?
— Совсем даже хорошо, если при этом букет ей поднести в три обхвата, — соглашается Володя.
— А на какие «пенендзы», спрашивается? — живо заинтересовывается Костя.
— Ничего, наскребем как-нибудь, — говорю я. Мы, действительно, наскребываем. Вместо двух блюд за обедом в продолжение целой недели решаем есть одно.
Вечером, в первый спектакль итальянской знаменитости, собираемся в ближайшую к сцене ложу всем курсом в восемь человек. У Феди раздуло флюсом щеку из-за больного зуба так сильно, что физиономия у него получилась жалкая и комическая.
Ольга так надушилась орхидеей, что соседний генерал в ложе стал чихать самым добросовестным образом, по сорок раз в минуту, как серьезно уверял Боб.
— Господа, кто так неистово изображает ландыш? — сердито обнюхивая воздух, шипит Костя Береговой.
— Это не ландыш, а орхидея, несчастный! — возмущаюсь я и декламирую вполголоса свое собственное, уже давно написанное стихотворение:
— Апчхи! — делает генерал в соседней ложе. О, несчастные орхидеи!
— Я говорил Оленьке, что она уморит его, — смеется Боб.
За три минуты до поднятия занавеса влетает бурей в нашу ложу болгарка.
— Господа, вас толки восем лудей в ложе. Даваитэ менэ мэсто, — командует она и бесцеремонно шлепается на Федин стул, с которого он имел несчастье сойти на минуту.
— То есть, как это? Позвольте, миледи, вы не наша. Вы второкурсница, а здесь выпускные, — возмущается Боб.
— Нычего, я и тут посыжу.
— Да нельзя этого, нельзя. Тут и так нас восемь да еще и орхидеи вдобавок, — замечает Боб.
— Нычего.
Она устраивается поудобнее и высовывается до половины из ложи, отгораживая нас всех от сцены.
Саня тихо урезонивает ее:
— Послушайте, Султана, однако…
Никакого действия. Она водворилась вполне прочно на чужом месте.
— Тс… тише, начинается, — шипят на нас из соседней ложи. Слышится тут же не особенно лестное добавление по нашему адресу:
— Эти курсовые — какие-то разбойники.
— Я оглох, — смеется Боб тихонько и лукаво.
Вот она, знаменитая Тина, первая актриса-красавица Италии! Я вижу бесподобную, антично прекрасную фигуру, очаровательное лицо, жесты, полные экспрессии. И эта речь, певучая, как музыка, нежная и мягкая, с быстрыми переходами, со звонкими колокольчиками и бархатом голоса.
Между четвертым и последним действием мы пробираемся на сцену с букетом, который несет Ольга.
— Ты скажешь ей речь на французском языке, — говорит мне Саня так строго и серьезно, что ослушаться я не могу. Сторож не хочет нас пустить в уборную дивы.
— Но мы — депутация старшекурсников! — возмущается Боб. — И цветы, вот видишь, принесли, любезный. Не тебе же их дарить. Лорды, джентльмены и миледи, идем! — и он проходит мимо сторожа с самым энергичным видом, как будто перед ним не сторож, а пустое пространство. У уборной дивы нас останавливает горничная-итальянка, смуглая, черноглазая, со сверкающими в улыбке зубами.
— Грация! (то есть благодарю, по-итальянски) — ни с того ни с сего говорит Боб единственное слово, которое он знает по-итальянски.
Та делает большие глаза, не понимая, за что благодарит ее этот высокий юноша с оливково-желтым лицом и прямыми, как палки, ногами. Потом начинает хохотать и с хохотом же убегает в уборную своей хозяйки, сделав нам знак подождать.
Мы ждем. Все девять человек (болгарка присоединилась к нам помимо нашей воли) столпились у двери и стоим, затаив дыхание. За дверями слышится певучий и мелодичный итальянский говор.
И вот распахивается дверь.
— Грация! — опять ни к селу, ни к городу заявляет Боб и первый шагает своими длинными ногами туда, в гримерную, по бело-розовым коврам к туалетному столу, за которым сидит дива. За ним Ольга с букетом и я, подбирающая в уме французские слова.
Дива встает нам навстречу.
Я вижу черные, как траурная фата, волосы и глаза цвета угля, огромные глаза итальянки. Я приковываюсь взглядом к этим глазам и начинаю свою речь, трепеща от волнения. Ольга в грациознейшем реверансе склоняется перед нею и передает букет. Саня и Маруся делают тоже по глубокому поклону.
Смуглые душистые руки дивы жмут наши пальцы. Она отвечает нам по-французски. Говорит о том, как любит молодежь, как дорожит мнением неподкупных юных ценителей.
Все слушают, затаив дыхание.
Даже Боб делает вид, что понимает, и совсем несвоевременно поддакивает наклонением головы.
Едва только дива закончила свою речь, как он расталкивает нас довольно бесцеремонно и совсем близко подходит к столу красавицы-артистки, здесь он опускается на одно колено, прижимает руку к груди и, изобразив на своей желтой, худощавой физиономии самое умильное выражение, лопочет, прежде чем мы получаем возможность его удержать:
— Грация, синьора… Мне грация… Потому что мне, то есть… не то… Компрене, макарони… Не… то есть, я… лазарони… Нон… не лазарони… Вот и финита ля комедия. Je suis amour! (т. е. я амур).
Бедный Боб, он хотел сказать, что влюблен в игру дивы, в восторге от нее. А вышла какая-то ерунда по незнанию им французского языка. Бедняга!
Эффект от последних слов получился неожиданный.
Дива бессильно опускается в кресло, закрывает лицо руками и трясется от смеха. А мы, смущенные, раскланиваемся и уходим из гримерной.
Я последняя выхожу из театра, замешкавшись в раздевальне.
Дождь льет как из ведра… И ни одного извозчика, к моему несчастью. У театрального подъезда стоит карета… Счастливцы те, кто поедут в ней. Я с завистью смотрю на закрытый экипаж. Внезапно сторож распахивает дверь, и кто-то, маленький и изящный, закутанный в меховое манто, с голубым капором на миниатюрной головке, выходит на подъезд.
— Комиссаржевская!
Я вижу почти детское, удивительно моложавое, несмотря на ее 40 лет, личико, большие, как океан, синие глаза и удивленно приподнятые брови.
— Хотите, я подвезу вас? — слышу я голос, тот самый голос, перед которым всякий другой кажется ничтожным и глухим.
Неужели знаменитая артистка говорит это мне? Мне, маленькой, никому не известной актрисе? Я смотрю в синюю бездну этих прекрасных глаз и лепечу что-то несуразное.
— Так едем же. Не стесняйтесь меня, ради Бога, коллега.
Должно быть, у меня бесконечно смущенное лицо в это время, потому что Вера Федоровна старается ободрить меня, начинает разговор об игре Тины ди-Лоренцо.
— Великолепно, но… но она играет… — перебиваю я знаменитую артистку, — а на сцене, мне кажется, надо жить… Душу свою отдать публике, открыть ее и перебросить через рампу, как вы… — неожиданно заканчиваю я и смотрю в ее лицо с восторгом и любовью.